Странствие бездомных - Наталья Баранская

Мама приехала за внучкой весной 1935 года. И она, и Женя были полны желания помочь ребенку. В конце лета поехала к ним и я. У меня был отпуск, и я уезжала, как едут в отпуск — налегке, с небольшим чемоданом, в одной летней жакетке, сшитой из подаренной мне старой рясы.

Федор провожал меня. Мы прощались в пустом вагоне, где, кроме меня, не было пассажиров, голые полки плацкартного вагона, никаких свернутых матрацев — видно, тогда их и не было. Вся эта декорация — пустота, желтизна — так и стоит у меня в глазах, а слова, сказанные Федором на прощание, тоже не забыты. «Мне кажется, — сказал он, — ты уезжаешь совсем». Тогда я об этом не думала и что ответила — не помню. Но именно так все и вышло — обратно я не вернулась. Я не могла больше одна нести всю тяжесть нашей жизни. Я чувствовала себя лошадью, которая тащит перегруженную телегу по вязкой дороге. У меня не было больше сил.

Глава XIV

В поисках дома

Свободные, но бездомные

С Казанского прямо на Рижский и в Истру — к маме, к дочке. Вхожу в комнату: в кроватке с поднятой сеткой стоит ангельской красоты ребенок — золотые кудри по плечам, румянец, сияющие глазки, розовая рубашечка до пят. Ребенок с пасхальной открытки — моя дочка. Под веселые вскрики выбрасывает из кровати подушку, одеяло, простынку. «Никак не уложим спать», — жалуется мама. Я любуюсь — девочка так и пышет здоровьем. Вот что значит целебный воздух, свежая пища, уход бабушки, забота тети Жени, забавы с двоюродными сестричками. А также — деревянный сухой дом, светлый и чистый, сад, зеленая улица. С реки, петляющей меж холмов, с гор и горушек, от ближней березовой рощи, от окрестных лесов так и веет благодатью. Казалось, о болезнях можно забыть.

Воскресенск в прошлом, ныне Истра — тихий, мирный городок. Уездный. Стоит возле Ново-Иерусалимского монастыря, заложенного в XVII веке патриархом Никоном. За два века выросла обитель и ввысь, и вширь. Знаменита храмом, повторившим святыни древнего Иерусалима. Место паломничества верующих со всей России.

После Октября 1917 года монастырь был закрыт, обобран, хозяйство разорено. Основная часть монастырских строений поступила в ведение Наркомпроса и предназначалась под краеведческий музей. Директором музея стал в 20-м году, вернувшись с юга, Натан Александрович Шнеерсон, мой зять. На его плечи легли заботы о всех зданиях, о храме, памятнике архитектуры, по статусу охраняемом государством, о неразоренной части монастырского хозяйства — молочной ферме, фруктовом саде. А сестра стала научным сотрудником и хранителем музейных ценностей — свезенных из окрестных имений вещей: мебели, книг, бронзы, картин и разной утвари — национализированного имущества помещиков.

Летом 1922 года я жила у них в Истре. Много гуляла, играла с Димочкой, рассказывала ему сказки, до которых трехлетний племянник был большой охотник. Главным магнитом, притягивающим меня, был монастырь. Я облазила и обошла его изнутри и снаружи. Маленький древний скит в Гефсиманском саду, Никоновский, умилял своими крохотными размерами: церковка, келейка и в ней — узенькое короткое ложе, углубление в стене, истертое телами подвижников, святых старцев («ни растянуться, ни повернуться»). А какая тишь стояла вокруг! Тогда не было еще экскурсантов, туристов. Безлюдье.

Сестра пускала меня в «фонды», в тесноту никогда мною не виданных красивых вещей. Иногда поручала стирать пыль с кожаных переплетов, расставлять стулья, обитые гобеленом, вынуть из ящика с сеном бронзовые подсвечники с различными фигурами. Все это богатство понемногу разбиралось, переписывалось, размещалось по стеллажам и комнатам.

Более всего любила я бывать в храме, куда брал меня с собой Толя, когда ходил проверять, как идет проветривание и просушка отсыревших стен. Летний воздух проникал внутрь через решетки, вставленные в проемы открытых дверей. На несколько минут я оставалась одна под высоченным куполом меж потемневших стен с осыпающимися фресками.

Лишенный богатого убранства, людских голосов и тепла свечей, храм стоял в гордой немоте, не теряя своего величия. Его гулкая тишина откликалась на всякий слабый звук: он дышал, он не был мертв.

За лето я изучила все потайные уголки храма: узкие лесенки в стенах, до блеска вытертых плечами монахов, малые ниши, каморки и переходы; побывала на всех хорах. Какие-то недоступные тайны чудились мне во всех закоулках и пугали. Перед уходом Толя звал меня, я торопилась спуститься вниз — боялась, не заперли бы там на ночь. Но вот я опять стою под слабым лучом света из купола, страхи уходят, и остается одно, главное ощущение — стойкого величия заброшенного, поруганного храма. Конечно, тогда, в свои тринадцать лет, я скорее чувствовала это, чем понимала. Но запомнила на всю жизнь.

Потом я не раз бывала у сестры, обходила окрестности монастыря, поднималась на Синайскую гору, навещала скит. Но ко мне уже не возвращалось детское ощущение полной слитности с молчаливым, волшебным чудом.

Музей открылся, был признан одним из лучших или даже лучшим в Подмосковье. С годами росла семья, у супругов родились еще две девочки. Для Жени и Натана Александровича дом и музей были равновеликими частями их жизни. Свой ум, труд, свои чувства они отдавали им поровну.

Жизнь была полна, была интересна, но уже завязывались втайне петли, которыми вскоре эта мирная жизнь будет задушена. Как плелись эти петли, кем завязывались узлы — мы никогда не узнаем. Не оставляли следов завистники, доносчики, тайные соглядатаи, закодированные, зашифрованные и охраняемые. Кое-что приоткрылось теперь, когда родственникам дозволили знакомиться с делами репрессированных. Но не открывают эти документы всей правды — вероятно, из архивных папок многое было изъято. Об этом я уже говорила, вероятно, буду еще повторяться.

Мама рассказала мне, что Толя пять лет назад привлекался ГПУ по «каким-то музейным делам», но вскоре был освобожден. Подробности я узнала через несколько лет. Натана Александровича арестовывали дважды и оба раза отпускали. Первый арест был связан с «делом краеведов»; гонение на них началось в конце 20-х годов. Краеведение — большое просветительское движение — поддерживалось местными музеями, открывшимися буквально в каждом большом и малом городе.

К концу 20-х краеведческое движение оформилось организационно. Центральное бюро краеведения (ЦБК) в Ленинграде объединило ученых — историков, географов, филологов, готовых помогать местным силам. Такая структура — центр и широкая сеть на местах — и показалась соблазнительной «органам»: можно было изобразить краеведение контрреволюционной силой с хорошо организованной сетью. Предполагалось устроить судебный процесс. Думаю, что дьявольская выдумка использовать ЦБК для уничтожения старой интеллигенции принадлежала не одному только ГПУ. Вероятно, замысел родился в структурах ЦК ВКП(б).