Унесенные ветром - Маргарет Митчелл

Домой! Домой! Одна мысль владела умами всех солдат. Некоторые были молчаливы, печальны, другие веселы, полны презрения к лишениям, но и тех и других поддерживала мысль: войне конец, мы возвращаемся домой. И мало кто испытывал горечь поражения. Это выпало на долю женщин и стариков. А солдаты отважно сражались, их победили, и теперь им хотелось одного: вернуться к мирному труду землепашцев под флагом страны, за которую шла борьба.

Домой! Домой! Они не могли говорить ни о чем другом — ни о битвах, ни о ранах, ни о плене, ни о будущем. Пройдет время, и они начнут вспоминать сражения и рассказывать своим детям и внукам о схватках, атаках, налетах, о шутливых проделках, о голоде, ранениях, форсированных маршах… Но не сейчас. У одних не было ноги, у других — руки, у третьих — глаза, и почти у всех были шрамы, которые станут ныть в сырую погоду, если они доживут лет до семидесяти, но все это казалось им сейчас несущественным. Дальше жизнь пойдет по-другому.

И одно было общим для всех — для старых и молодых, для разговорчивых и молчаливых, для богатых плантаторов и изможденных бедняков — все равно страдали от дизентерии и вшей. Вшивость стала таким неизменным спутником солдат-конфедератов, что они уже машинально и бездумно почесывались даже в присутствии дам. Что до дизентерии — «кровавой лихорадки», как деликатно называли эту болезнь дамы, — то она, по-видимому, не пощадила никого от рядового до генерала. Четыре года существования на грани голодной смерти, четыре года на рационе самой грубой, зачастую несвежей, зачастую почти несъедобной пищи сделали свое дело, и каждый солдат, искавший пристанища в Таре, либо страдал этой болезнью, либо только что от нее оправился.

— Похоже, во всей армии не сыщется ни одного здорового брюха с крепкими кишками, — мрачно изрекла Мамушка, обливавшаяся потом у очага, готовя горький отвар из корня ежевики, который Эллин считала чудодейственным лекарством от всех желудочных заболеваний. — Сдается мне, не янки побили наших жентмунов, а просто у наших жентмунов кишки не выдержали. Какой жентмун может сражаться, ежели у него в кишках вода?

И одного за другим она поила их всех отваром, не предваряя лечения пустыми вопросами о состоянии желудка, и все, один за другим, покорно, хотя порой и кривясь, пили ее снадобье, вспоминая, быть может, другие суровые черные лица в далеком отсюда краю и другие непреклонные черные руки с ложкой целебного снадобья.

В такой же мере непреклонна была Мамушка и в вопросах «обчества» и неусыпно следила за тем, чтобы ни один обовшивевший солдат не переступил порога Тары. Мамушка препровождала их всех за густые заросли кустарника, где предлагала им разоблачиться, снабжала куском щелочного мыла, лоханкой горячей воды, а также простынями и одеялами — прикрыть наготу, пока она будет кипятить их одежду в огромном стиральном котле. Женская половина дома горячо протестовала против такого обращения, унижающего честь солдата, но все протесты были бесплодны. Мамушка отвечала на это, что еще большему унижению подвергнутся они сами, если обнаружат на себе вошь.

Когда солдаты стали появляться на плантации почти ежедневно, запротестовала сама Мамушка: она не желала пускать солдат в спальни. Ее преследовал страх, что какая-нибудь шустрая вошь ускользнет от ее зоркого глаза. Во избежание пререканий Скарлетт превратила в спальню гостиную, устланную мягким ковром. Мамушка снова подняла крик, протестуя против кощунственного обращения с ковром покойной мисс Эллин, но на сей раз Скарлетт была тверда. Где-то же солдатам надо спать! И через несколько месяцев после заключения мира на мягком ворсе ковра стали появляться потертости, а вскоре грубая основа и уток проглянули в тех местах, где прогулялись неосторожный солдатский каблук или шпора.

И у каждого солдата все жадно выспрашивали про Эшли. А Сьюлин с достоинством осведомлялась о мистере Кеннеди. Но никто из солдат ничего о них не слышал, да и не имел особой охоты распространяться о пропавших без вести. Им повезло, они уцелели, и им не хотелось думать о тех, кто покоится в безымянных могилах и никогда не вернется домой.

Вся семья старалась укрепить мужество Мелани после каждого пережитого ею разочарования. Нет, конечно, Эшли не умер в тюрьме. Тюремный капеллан обязательно написал бы им, если бы это случилось. Эшли, без сомнения, сейчас возвращается домой, но путь-то ведь далекий. Да боже ты мой, даже на поезде это несколько суток езды, а если он идет пешком, как эти солдатики?.. «Почему он не пишет?!» — «Но, дорогая, вы же знаете, как работает почта — через пень колоду, как говорится, хотя железнодорожное сообщение и восстановилось». — «А что, если… что, если он умер на пути домой?» — «Но послушайте, Мелли, какая-нибудь женщина, пусть даже янки, непременно известила бы нас об этом…» — «Какая-нибудь янки? Хм…» — «Ах, Мелли, порядочные женщины есть и там. Да, да, есть! Господь бог не мог населить целую страну такими людьми, среди которых не было бы ни единой порядочной женщины! Скарлетт, ты помнишь, как мы встретили однажды в Саратоге очень славную женщину-янки? Расскажи про нее Мелани».

— Славную? Как бы не так! — сказала Скарлетт. — Эта янки спросила меня, сколько гончих собак мы держим, чтобы травить ими наших негров. Я согласна с Мелли. Я еще не встречала ни одного славного янки — ни женщины, ни мужчины. Но ты не плачь, Мелли. Эшли вернется. Путь-то далекий, а ведь может… может, у него нет сапог.

И тут, вообразив себе босоногого Эшли, Скарлетт чуть не расплакалась сама. Другие солдаты могли приковылять домой, обернув ноги тряпьем — обрывками ковра или мешковиной, но только не Эшли. Он должен был возвратиться домой, гарцуя на коне, в красивом мундире и сверкающих сапогах, с пером на шляпе. Думать, что Эшли может быть низведен до такого же унизительного состояния, как эти солдаты, было невыносимо для Скарлетт.

Как-то в июле, в послеполуденный час все обитатели Тары в полном составе собрались на заднем крыльце дома, с интересом наблюдая, как Порк разрезает первую поспевшую в огороде дыню, и тут до слуха их долетел стук копыт по гравию подъездной аллеи. Присей лениво поплелась к переднему крыльцу, в то время как остальные принялись горячо обсуждать, спрятать ли дыню или подать ее на ужин, если окажется, что подъехал какой-нибудь солдат.

Мелли и Кэррин говорили шепотом, что надо угостить солдата, а Скарлетт, нашедшая поддержку в лице Сьюлин и Мамушки, шипела на ухо Порку, чтобы он поживее спрятал дыню.

— Не глупите, девочки! Нам самим-то едва достанется по кусочку, а если там два-три голодных солдата, то не видать нам этой дыни как своих ушей, — говорила Скарлетт.

Порк стоял с маленькой дыней в руках, не зная, к какому же они в конце концов придут решению, и тут все услышали возгласы Присей:

— Батюшки светы! Мисс Скарлетт! Мисс Мелли! Идите сюда скорей!

— Кто там? — воскликнула Скарлетт и, вскочив со ступенек, бросилась через холл. Мелани бежала за ней по пятам, остальные спешили следом.

«Эшли! — пронеслось у Скарлетт в голове. — Или, быть может…»

— Это дядюшка Питер! Дядюшка Питер от мисс Питти!..

Все выбежали на крыльцо, и глазам их предстала высокая фигура старого седовласого тирана тетушки Питти, слезавшего с тонкохвостой клячи, покрытой вместо седла куском одеяла. На широком черном лице привычное выражение спокойного достоинства не без борьбы уступало место восторгу от встречи со старыми друзьями, вследствие чего лоб дядюшки Питера прорезали строгие морщины, а рот расплывался в улыбке, как пасть старой беззубой гончей.

Все — и белые, и черные — сбежали по ступенькам ему навстречу, все жали ему руки и засыпали вопросами, но голос Мелани прозвучал отчетливее других:

— Тетушка не заболела, нет?

— Нет, мэм. Она держится, храни ее господь, — отвечал дядюшка Питер, бросая такой суровый взгляд сначала на Мелани, затем на Скарлетт, что они сразу почувствовали себя провинившимися, хотя еще не отдавали себе отчета — в чем. — Она держится, но она шибко в обиде на вас, молодые мисс, и если уж говорить напрямки, так и я тоже!

— Почему, дядюшка Питер? Что мы такое…

— Да уж не прикидывайтесь, будто не знаете! Мало, что ли, писала она вам? Писала и писала, просила приехать. Я ж тоже не слепой — видал, как она получит ваше письмо и сидит, слезами обливается. У вас, значит, столько много делов на этой старой ферме, что вам нипочем нельзя воротиться домой?

— Но, дядюшка Питер…

— И как это вас угораздило оставить мисс Питти одну-одинешеньку, когда она страх как всего боится? Вы же не хуже моего знаете — мисс Питти отродясь не живала одна, а уж нынче, как воротилась из Мэйкона, так день и ночь трясется и трясется от страха. И мне велено сказать вам напрямки: я, дескать, в толк не возьму, как могли они этак покинуть меня в час моих великих испытаний.