Внутри, вовне - Герман Вук

— Если ты не уходишь, то я уйду. Эдди, пошли!

И она уходит в ночную темноту. Человек, который лично знаком с Эйнштейном, встает и следует за ней. Я, в полуобморочном состоянии, тоже делаю несколько шагов к двери.

— Послушай, — говорит мне человек, который лично знаком с Эйншейном, без всякой злобы или угрозы, а всего лишь снисходительно. — Она действительно не хочет с тобой говорить, или ты не понимаешь?

Но я все-таки выхожу на улицу следом за ними и гляжу, как они, взявшись за руки, растворяются в пурге, подсвеченной огнями Бродвея.

Глава 79

Обратный ход

— Срулик, у тебя все в порядке?

О, этот голос, этот незабываемый голос: я словно слышу его и сейчас, тридцать шесть лет спустя, — слышу так же ясно, как я только что услышал звук реактивного самолета, прорвавшего звуковой барьер над Средиземным морем. Этот голос снова раздался в телефонной трубке после долгого, страшного месяца, и в нем звучала тревога.

— Привет, Бобби. Все в порядке, а что?

— Прошлой ночью мне приснился ужасно страшный сон про тебя. Я не могла этого вынести, я должна была позвонить и узнать, как у тебя дела. У тебя правда все в порядке?

— Да, конечно. А ты как поживаешь?

— Неплохо.

Долгая пауза. Затем — снова:

— Казалось бы, чего проще: ну, звоню — и звоню. Но мне вправду приснился про тебя очень страшный сон.

Как ни приятно мне было снова слышать этот легкий хрустальный голосок, перед моим взором засверкали огненные буквы одиннадцатой заповеди: НИКОГДА БОЛЬШЕ НЕ ИМЕЙ С НЕЙ ДЕЛА.

— Бобби, я очень рад, что ты позвонила, но у меня и вправду все в порядке.

— Ну, слава Богу! Как поживает мистер Голдхендлер?

— О, он совсем поправился. А твой спектакль, как я знаю, все еще идет?

— Конечно, — ответила она и снова сделала неловкую паузу, а затем сказала беззаботно и слегка застенчиво: — Ты все еще ездишь верхом?

Вот оно! Предлог, что она видела страшный сон, уже был достаточно прозрачен, но своим вопросом о верховой езде Бобби сделала максимум возможного, чтобы показать, что она дает обратный ход.

Дело в том, что во время нашей волшебной весны мы пристрастились к верховым поездкам в Центральном парке. И вот теперь Бобби протягивала мне оливковую ветвь. Мне нужно было сказать лишь одно слово. Уже перевалило за середину марта, деревья зеленели, и в Центральном парке начали появляться любители верховой езды.

— Боюсь, что не очень. Видишь ли, я ужасно занят: работы невпроворот.

— Понимаю. Надеюсь, я тебе не очень помешала?

— Нисколько. Приятно было услышать твой голос.

— Мне тоже. — После еще одной короткой паузы она весело сказала: — Ну, тогда всего хорошего!

— Всего.

Со времени той фатальной встречи в баре, в присутствии человека, который был лично знаком с Эйнштейном, прошли четыре ужасных недели и пять ужасных дней. Я чисто случайно оказался в «Апрельском доме» в тот момент, когда Бобби позвонила. Жил я у родителей, в моем распоряжении была прежняя спальня Ли, а в «Апрельский дом» я приходил лишь на несколько часов в день, чтобы поработать с Питером. Спать в «Апрельском доме» я не мог: я не мог уснуть там, где из окна открывалась панорама Манхэттена и были видны светящиеся часы небоскреба «Парамаунт». Когда я сказал Питеру, что на время переселяюсь к родителям, он, кажется, догадался, в чем дело, но его беспокоило лишь то, буду ли я и дальше вносить свою долю квартплаты; я его заверил, что буду.

Однако когда я с чемоданом явился домой, мама засыпала меня такой кучей вопросов, что я бы, верно, сразу же вернулся к Питеру, если бы не папа, который сердито сказал маме на идише:

— Что с тобой? Мальчик приходит домой, а ты задаешь вопросы! Нечего спрашивать. Мальчик пришел домой, и конец.

После этого мама замолчала — и больше не задавала никаких вопросов до тех пор, пока не увидела большую надпись, которую я повесил на стену у себя в ванной на следующий день после свидания с секретаршей Вивиана Финкеля.

Пытаясь заставить себя перестать думать о Бобби, я пошел в Колумбийский университет повидаться с профессором Финкелем. Он был в восторге. Он обнял меня, расцеловал и предложил мне хересу из бутылки, вынутой из-за томов полного собрания сочинения Джорджа Сантаяны. Пока он разливав херес, я изливал ему свою душу. Он мне посочувствовал насчет Бобби, заметив при этом, что все это мне пригодится в качестве необходимого жизненного опыта, когда я последую своему истинному призванию поэта.

— Кажется, я свалял дурака, — сказал я. — Может быть, мне следует продолжить свое образование.

— Вы уже продолжаете, — заметил Финкель.

Он тут же порекомендовал мне несколько книг, в том числе, насколько я помню, «Воспитание Генри Адамса» и «Мемуары Казановы».

— Это для затравки, — с улыбкой сказал Финкель и пригласил меня пойти с ним на концерт, как в добрые старые времена.

Выйдя из кабинета Финкеля, я разговорился с его секретаршей, сидевшей за большим столом, заваленным книгами и бумагами, — крупной блондинкой в твидовом костюме. В бурю сгодится любая тихая бухта. Я представился, и ответом мне была дружеская улыбка и теплое рукопожатие, а также сообщение о том, что она видела мои университетские капустники и читала мои опусы за подписью Виконт де Браж, когда училась в колледже. Я повел ее в театр. Это приободрило меня куда больше, чем беседа с Финкелем. Секретарша была девушка с головой и довольно хорошо образованная; она стала моим ответом на певца, который был лично знаком с Эйнштейном. Мы с ней пообжимались в такси; когда я ее целовал, она имела обыкновение широко раскрывать глаза, и от нее пахло мылом.

Однако же, когда я после этого свидания вернулся домой, я почувствовал себя обновленным. Я взял толстый красный фломастер и крупно написал на большом листе бумаги: «ЭТО БЫЛО ЛУЧШЕЕ, ЧТО МОГЛО СЛУЧИТЬСЯ» (имея в виду то, что произошло в баре) — и повесил этот лист у себя в ванной, чтобы он утешал меня каждое утро. Я совершенно упустил из виду, что этот лозунг может увидеть мама. Она таки его увидела и снова начала устраивать мне допрос:

— Что это было такое лучшее, что могло случиться? Расскажи мне. Скажи, что такое хорошее случилось? Почему ты не можешь рассказать своей матери?

Меня снова спас папа, который приказал ей оставить меня в покое.

— Если случилось что-то хорошее, то надо поблагодарить Бога, и конец! — сказал он.

Но после еще одного свидания с секретаршей Финкеля я перестал с ней встречаться. Конечно, голова на плечах — это хорошо, мыло — тоже, но мне все-таки не хватало черных волос, больших глаз и дурацкой доверчивости Бобби, принявшей за чистую монету заумную болтовню про Халиля Джебрана. Меня преследовали нестираемые слова Бобби: «Не похоже на человека твоего народа». Я поддерживал в себе здравый рассудок тем, что ходил на концерты с Финкелем, изнурял себя работой на Голдхендлера и навещал «Зейде», с которым изучал Талмуд, а заодно слушал его рассказы о старых временах в России и о том, в какую передрягу попал в Палестине дядя Велвел из-за земляных орехов.

У дяди Велвела был двоюродный брат — член кибуца, в котором выращивали на экспорт земляные орехи. Хотя операция по продаже Торы в переплетах из дерева «шитим» завершилась, не принеся барышей, у Велвела тогда водились кое-какие деньги благодаря тому, что он незадолго до этого развелся с женой — точнее, она развелась с ним — и его тесть откупился от него круглой суммой в награду за то, чтобы он навсегда исчез с глаз долой. Дядя Велвел на эти деньги купил машины, с помощью которых можно было солить и упаковывать земляные орехи, и построил рядом с кибуцем небольшую мастерскую по обработке этих орехов. Он рассчитывал скупать у кибуца орехи, солить их, паковать и продавать с огромной наценкой, и уже предвкушал, как, после многолетних крушений его деловых прожектов, к нему наконец-то повернется колесо Фортуны.

Это колесо уже полным ходом катилось к нему, но в последний момент оно наскочило на непредвиденный камень под названием «вибрация». Дело в том, что пол мастерской был очень плохо настелен, и он постоянно вибрировал. А с ним и вся мастерская тоже вибрировала — точнее, тряслась как в лихорадке. И от этого, по утверждениям кибуцников, вибрировал — то есть трясся — весь кибуц. В находившейся рядом кибуцной ремонтной мастерской обвалился потолок, чуть не убив нескольких американских энтузиастов, которые там работали. Правление кибуца обвинило в этом дядю Велвела и его вибрацию, и начался большой скандал.

Вся это было бы еще полбеды, но, что хуже всего, вибрация сказалась на качестве товара. Дядя Велвел отправил во Францию большую партию орехов, которые оказались серьезно пересоленными (для меня было новостью, что французы, оказывается, иногда едят и вполне обычную пищу, такую как соленые орешки), и у сотен французов разболелись животы. Большая часть отправленной дядей Велвелом партии орехов вернулась из Франции в Палестину, и французский импортер потребовал назад деньги. Дядя Велвел платить отказался, и импортер подал на него в суд. Со своей стороны, дядя Велвел подал в суд на прораба, который построил ему мастерскую. А правление кибуца, опасаясь и для себя нежелательных последствий, отказалось от соглашения с дядей Велвелом и снова стало само экспортировать свои орехи.