Избранное - Герман Брох

— Может быть, точнее было бы сказать: еще нет! Ибо однажды наступит снова время поэтических задач… будем надеяться.

— Уже нет — и еще нет… — Цезарь, неприятно задетый, взвешивал слова. — А в промежутке зияет пустота…

Да, уже нет и еще нет — вот самые верные слова… Затерявшееся в пустоте, навсегда потерянное промежуточное царство, царство сна и мечты… Но вроде бы раньше это звучало иначе — похоже, но иначе? И сразу отозвался отроческий голос, голос Лисания, и он сказал: «Еще нет — но и уже; так это было и так будет».

— …пустота межвременья… — Так продолжалась речь Цезаря, но слова складывались будто без его ведома, самочинно, так, словно сами с собой вели разговор. …пустота небытия, вдруг разверзшаяся как бездна, пустота, для которой все слишком поздно и все слишком рано, пропасть небытия под толщей времен, бездонная пропасть, через которую время, робко нанизывая миг за мигом на тонкую, тоньше волоса, нить, силится перекинуть мост, дабы оставалась незримой эта бездна с ее каменным ликом, превращающим в камень. О, да не будет она зрима, бездна распавшегося времени, да не разверзнется этот бесформенный хаос, да не прервется тонкая нить; непрерывно и неразрывно пускай течет оно дальше, время, обретшее форму, вместе конец и начало в каждом отдельном мгновении…

Август ли все это сказал? Или то говорил его, Вергилия, затаенный, сокровеннейший страх? Таинственно утекало, убегало время, безликий и безбрежный поток, уносивший в смерть, всегда разделенный настоящим и неудержимо смывающий настоящее…

— Мы стоим в межвременье, Август, меж двух эпох; зови это ожиданием, а не пустотой.

— Что происходит в межвременье, то и есть безвременно, пусто — воплощению оно недоступно, поэзии недоступно: ты ведь сам так сказал, и ты же — что называется, на одном дыхании — превозносил это время, то самое наше время, которое я силюсь преобразовать, — превозносил его как свершение всех целей человеческого бытия, а стало быть, и поэзии, прямо-таки как время истинного расцвета. Я помню ту твою эклогу, в которой ты говорил о грядущем благодатном веке как о свершении в величавом строе времен!

— Грядущее свершение — еще не свершение. Ожидание его — это напряженный трепет, предвидение свершения, и мы, ожидающие, мы, осененные благодатью нетерпеливого ожидания, мы сами и есть тот трепет, чреватый свершением.

Ожидание в межвременье, и оно же — ожидание меж незримыми берегами времени, меж недостижимыми берегами жизни! Мы стоим на мосту, перекинутом от незримости к незримости, — и застывшие в трепетном напряжении, и в то же время захваченные потоком; Плотия хотела было остановить непостижимо-неостановимое и, наверное, сумела бы остановить — может быть, еще и сумеет? О Плотия…

Цезарь покачал головой.

— Свершение — это уже форма, а не просто трепет.

— Позади нас, о Август, — провал в хаос, в пустоту бесформенности; ты возвел мост, ты поднял время из пропасти гниения.

На это Цезарь одобрительно кивнул, польщенный похвалой:

— Что верно, то верно: я застал все прогнившим насквозь.

Утрата познания, утрата бога вот под какими знаками стояло время, и смерть была начертана на его скрижалях; десятилетиями царила самая голая, грубая, кровавая жажда власти, бушевали гражданские войны, разор следовал за разором…

— Да, так оно и было; но я восстановил порядок.

— И потому этот порядок, дело твоих рук, стал единственно истинным символом римского духа… Нам пришлось чуть не до дна испить чашу ужасов, пока не явился ты и нас не спас; никогда прежде не погружалось время в такую пропасть ничтожества, никогда прежде не было оно так пропитано смертью и вот теперь, когда ты поборол силы зла, нельзя, чтобы это оказалось напрасным… О, напрасным это быть не должно — из глубочайших бездн лжи должна воссиять новая истина, из лютого буйства смерти придет избавление, преодоление смерти…

— И из всего этого ты, стало быть, заключаешь, что искусству сегодня уже нечего делать, у него больше нет никаких задач?

— Именно так.

— Тогда вспомни, будь добр, что война между Спартой и Афинами была более затяжной, чем наша гражданская война, и прервало ее только еще большее бедствие, только новая сокрушительная напасть — ибо именно тогда аттические земли опустошены были персидскими ордами; и вспомни также, что тогда, в дни Эсхила, лежали в пепле пенаты поэта, Элевсин и Афины, и что, несмотря на этот ужас, именно тогда, будто возвещая скорое возрождение Греции, трагедия Эсхила отпраздновала свой первый триумф… Мир не изменился, и если тогда была поэзия, будет она и сегодня.

— Я знаю, что насилие на земле неискоренимо; знаю, что распри властолюбия разделяют человека с человеком везде, где люди живут бок о бок.

— Но вспомни уж тогда и то, что после были Саламин и Платеи…

— Помню, помню.

— Акций, воспетый тобой, стал нашим Саламином, а Александрия стала нашими Платеями… Напутствуемые теми же олимпийскими богами, мы, вроде бы утратившие богов и все же не уступившие в доблести грекам, снова одержали победу над темными полчищами Востока.

— О, силы Востока… Повергнутые, порабощенные, они так долго томились под гнетом праха, что очистились в себе самих, дабы восстать из потока времен избавленными и избавляющими, — о звезда, воссиявшая ярче всех светил, о незатменное небо…

— Ничто не изменилось. Неизменным остается великий пример, и в божественном великолепии расцвели все искусства, когда под руководством мудрого и досточтимого мужа на Афины снизошел мир, Периклов мир.

— Все так, Август.

— Преодоление смерти? Нет такого; лишь славе дано пережить смерть на земле. И на это способна даже слава, добытая ценою войн и крови, — но да не будет она моею: я ищу славы мироносца.

Слава! Никуда без славы! Владыка ли, брат ли стихотворец всем подавай славу, смехотворное бессмертие в славе; только ради славы они и живут, она для них единственная ценность, и утешительным во всем этом — хотя и удивительным тоже! — было лишь то, что все вершимое под знаком славы оказывалось иной раз ценней, чем сама слава.

— Да, мир — это земной символ неземного преодоления смерти; ты преградил путь разгулу смерти на земле и взамен водворил на ней свой мирный порядок.

— Ах, вот что ты хочешь сказать всеми этими символами? — Август, сопровождавший свои слова широкими жестами, будто в речи перед сенатом, на секунду запнулся и опустил руку на спинку кресла. — Вот что ты имеешь в виду? Ты полагаешь, что афиняне восстали против Перикла, потому что он, несмотря на установление мира, не сумел сдержать натиск смерти? Потому что чума вторглась в возвышенный символ? Ты считаешь, что народ требует именно такого символа?

— Народ — он разбирается в символах.

Август с высокомерным видом отмахнулся.

— Ну, у нас пока чумы нет, и я мирно правлю счастливым и объединенным Римом. Если боги и впредь будут оказывать мне помощь, мир этот не только сохранится внутри страны, но и распространится за ее пределы, он будет — причем весьма скоро подкреплен умиротворением имперских границ.

— Боги не откажут тебе в помощи, Цезарь.

Цезарь помолчал, задумавшись; потом на лице его промелькнула улыбка, по-мальчишески хитрая.

— Но ведь именно ради богов, ради того, чтоб они были в почете, я не имею права отказываться от искусства в своем государстве; мир, который я несу ему, нуждается в искусстве; вот так же Перикл великолепно увенчал свой мир созданием вознесенного к небесам Акрополя.

Итак, Цезарю удалось снова свернуть на «Энеиду».

— О Август, воистину ты не облегчаешь мне жизнь, воистину ты…

Жизнь?! По закону-то разве не о смерти следовало бы говорить? Будто приоткрылся серый провал, бесследно растаял мост, перехватило дух; таинственно утекло время, а ведь только что казалось незыблемо застывшим…

— Ты что-то хотел сказать, мой Вергилий?

Голос раба перехватил ответ: «Времени больше нет, и не дозволено больше говорить об искусстве; искусство уже ничего не может, оно не в силах отменить смерть. Ибо я — сильней».

И едва он это произнес, его тут же дополнила Плотия: «Неподвластен никаким переменам изменчивый ход времен, но остановится время в неизменности, когда ты преобразишься в меня… Удержи меня — и удержишь время».

Молча она молвила это, и прохладным дуновением из хлада времен, незримой тенью из их незримости протянулась ее рука, дабы легким пухом лечь в его руку.

Цезарь глядел на их руки, глядел на перстень, нет, он глядел на невесомо-нежные незримые пальцы Плотии — и все еще продолжал улыбаться.

— Неужели время, созданное моим миром, стоит меньшего, чем время Перикла? Это мой мир, это наше время — время нашего мира.

— Ах, Август, с тобой воистину нелегко — особенно если учесть, что доказательством твоих рассуждений служат и дворцы, коими ты украсил Рим, — их уж наверняка можно приравнять к Периклову Акрополю.