Пятая труба; Тень власти - Поль Бертрам

его талантов, то их покажет будущее. Он говорил мало и не любил выставляться напоказ. Но это, конечно, нисколько не доказывало отсутствия у него способностей. Граф Эгмонг был самым блестящим человеком в Брюсселе. Народ боготворил его. Но если в Брюсселе был тщеславный и пустой глупец, то это был не кто иной, как победитель при Сент-Кентене. Принц не мог похвастаться подобными успехами. Но при существующем положении вещей он и не мог их иметь.

Я не мог уяснить причин, по которым он принял участие в этой войне: они были известны ему да Господу Богу. Менее чем кто-либо, принц позволял заглядывать себе в душу. Если он думал не только о судьбе Голландии, но принимал в расчёт себя и свою семью — что ж, это вполне естественно для каждого, и я не мог осуждать его за это.

Вот что было известно о принце Вильгельме Оранском как об общественном деятеле.

О его частной жизни мне не было известно ничего. Судьба до сего времени не благоволила к нему. Невзгоды и несчастья не служат, впрочем, верным оселком для воспитания людей. Им может быть только власть, которую они уже успели вкусить. Не могу сказать, был ли он великодушен или мстителен, величав или мелочен в своём обращении с другими. Как ни странно, но люди талантливые и родившиеся под счастливой звездой могут быть в некоторых случаях весьма мелочны. Герцог Альба, например, никогда не мог забыть слов, сказанных ему графом Эгмонтом после победы при Сент-Кентене, и спустя десять лет помнил их так же хорошо, как минуту спустя после того, как они были сказаны.

Я принимал участие во всех битвах, которые принц давал герцогу Альбе. При переходе через Гету я помог рассеять его арьергард; в битве при Монсе я едва не захватил принца в плен. По моему совету его сына отправили в качестве не то заложника, не то пленника в Испанию. И вот теперь я предаю себя в его руки, без всяких предосторожностей, отчасти из инстинкта, отчасти по отсутствию для меня всякого иного выхода. Пройдёт ли это мне даром — неизвестно.

Наконец мы прибыли к его дому. Я слез с лошади, совершенно окоченевший от холода: зима была необыкновенно сурова, а я просидел в седле уже несколько часов. Тем не менее самообладание вернулось ко мне, ибо в настоящий час должна была решиться судьба моей жены.

В дверях меня встретил дежурный офицер.

— Вот лицо, которое желает говорить с принцем, — сказал старший конвойный.

Офицер внимательно оглядел меня. Моё вооружение и сбруя моей лошади были довольно ценны.

— Как прикажете доложить о себе и от чьего имени вы явились к принцу? — спросил офицер.

— Я дон Хаим де Хорквера граф Абенохара и являюсь по своей собственной инициативе, — отвечал я, поднимая наличник.

Он впился в меня взглядом, словно перед ним предстало привидение.

Так как он молчал и не двигался, то, выждав минуту, я спокойно повторил:

— Дон Хаим де Хорквера граф Абенохара. Сначала довольно трудно произнести это имя, но потом мало-помалу к нему привыкаешь.

Он снова бросил на меня любопытный взгляд и сказал:

— Мне ваше имя хорошо известно, но я был очень удивлён, что пришлось его услышать здесь. Прошу извинить меня. Я сейчас доложу о вас его высочеству.

Он скоро вернулся обратно и пригласил меня следовать за ним.

Минуты через две я стоял перед принцем. Я хорошо помню всё, как было, ибо это был весьма унизительный момент. Я никогда не любил ренегатов и не мог сказать принцу, что я пришёл к нему из любви к Голландии, которая, хотя и поздно, проснулась во мне… Я пришёл к нему потому, что нуждался в его помощи, чтобы спасти мою жену. И хотя я прибыл не с пустыми руками, однако могло показаться, что то, чего я требовал, превышало то, что я мог предложить. А я был не мастер выпрашивать.

Комната, в которую меня ввели, была невелика и слабо освещена: день был сумрачный, а потолок тёмного дуба поглощал и тот слабый свет, который проникал через низкое окно. На письменном столе горели ещё две свечи. В камине против двери горело несколько больших поленьев.

Принц стоял, прислонившись спиной к камину. Его окружали три или четыре лица, которых я не знал.

Я сразу узнал принца, хотя никогда не видал его раньше. Несмотря на то, что он держал себя спокойно и в высшей степени скромно, никого другого из присутствовавших нельзя было принять за главного. Его волосы уже поредели и начинали седеть на висках, хотя ему было всего тридцать девять лет. Но глаза его блестели и выдавали большую внутреннюю силу.

Я поклонился и ждал.

— Вот неожиданный визит, граф, — начал принц по-испански. — Да ещё при самых странных обстоятельствах. Могу спросить, чему я обязан удовольствием видеть вас здесь?

— Ваше высочество, — отвечал я по-французски, — я прибыл сюда для того, чтобы предложить вам мою шпагу и несколько сотен всадников, если Голландии могут понадобиться наши услуги.

Мои слова, по всей вероятности, изумили принца, но он не показал и виду. Все окружавшие его были удивлены. Все смотрели на меня, как смотрели бы на дьявола, входящего в рай с просьбой дать ему место в рядах небесного воинства. Но принц оставался спокойным и невозмутимым.

— Если мы примем ваше предложение, то каковы будут ваши условия? — спросил он.

— Я не ставлю никаких условий, ваше высочество. Если вы примете наши услуги, то, может быть, я попрошу у вас одной милости. Но условий я никаких не ставлю.

Принц в упор стал смотреть мне прямо в глаза, как бы стараясь прочесть в моей душе. Выдерживать этот взгляд с ложью на сердце было не особенно приятно. Но у меня не было необходимости скрываться от его взгляда. Я говорил искренно, и самое унизительное для меня было впереди.

Я также впервые встретил человека, который не боялся моего взора, и сразу почувствовал к нему какую-то странную симпатию, которая обыкновенно невольно вспыхивает между двумя сильными натурами.

— Какое ручательство вы можете представить? — тем же спокойным, холодным тоном спросил принц.

— Кроме себя самого, никакого, — отвечал я.

Тот же вопрос задала мне когда-то донна Изабелла и получила тот же ответ. Но у принца было больше оснований задать такой вопрос.

— Гордый ответ, граф.

— Может быть. Прошу извинить меня,