Сильные - Генри Лайон Олди
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
2. Двое и надвое
Я ждал, что ко второй дорожке мигом кинется кто-то из оскорбленных женихов, и ошибся. Женихи проглотили оскорбление, как вареное всмятку яйцо тетерева. Чуп-чуп, хлюп, и нету! Все занимались прежним делом: хмыкали, оправлялись, отворачивались. У меня сложилось впечатление, что состязания закончились, не начавшись, только я не знал, почему.
– Кылыс!
– Кылыс Лэбийэ!
– Ага, ищи дураков…
С наглым адьяраем я знаком не был, но имя его говорило о многом. Кылыс – Сабля, а если произнести с растяжечкой – кылыысыт! – то выйдет Прыгун. За красивые глаза такие двусмысленные прозвища не дают. Лэбийэ? Я проезжал залив с тем же именем по дороге к жилищу Уота. Лед и пламя, и головокружительный простор. Грохот льдин-великанш. Столбы жидкого огня взлетают к вихрящимся небесам. Яростные валы бьют в береговые утесы. Почему бы адьярая-прыгуна ни назвали в честь залива, этого соперника стоило опасаться.
Дедушка Сэркен певал про залив Лэбийэ:
Там выбрасывает прибой
Убитых богатырей,
Там на отмель выносит волна
Растерзанных женщин тела,
Там качает зыбь, как шугу,
Мертвых девушек молодых,
Там на глыбах валяются ледяных
Трупы юношей удалых…
В поездке я не видел ни трупов на отмелях, ни мертвецов на гальке. Но мало ли чего я не видел? Лэбийэ – смерть, вот что главное. Даже если ты всего лишь скачешь на одной ножке вдоль цепи березовых вешек, Лэбийэ – смерть.
– Кто против меня?
– Ну, я.
– Ты?!
– А что? Обычное дело.
Он смотрел на меня, как охотник на вошь[134]. Я ответил взглядом исподлобья: при нашей разнице в росте иначе нельзя. Иначе мне пришлось бы запрокидывать голову самым постыдным образом, словно мальчишке, глазеющему на взрослого человека-мужчину. Сказать по правде, я ждал смеха боотуров, обидного гогота, но все молчали. Мой поступок оказался неожиданным, безумным, самоубийственным, а значит, пришелся ко двору.
– Ну, раздевайся, сильный.
У Кылыса Лэбийэ был голос Омогоя. Вы еще помните Омогоя? Я – да, хотя мертвец давным-давно ушел и больше не возвращался. «Иди сюда, сильный. Покажи нам, слабым.» И еще: «Вставай, сильный!» Ну, я встал. Вот, стою. Раздеваюсь. Я бы сбросил доху, в которой уехал спасать близнецов – сбросил красиво, геройски, прямо в грязь! – но доху я оставил в опустевшем доме Уота. Ладно, снимаю рубаху. Не так красиво, но как есть. Кылыс уже стоял обнаженный по пояс, приседал то на левой ноге, то на правой. Мышцы его бедер и голеней играли, будто крупные рыбы у поверхности воды.
– Кто даст нам отмашку? – спросил он поверх голов.
– Я! – вызвался одноглазый Суорун.
– Хорошо. Пошли, сильный? Прыгать, а?
Я шагнул вслед за Кылысом и остался на месте. Меня держали за плечо. Полыхнув гневом, уже готовый вырасти, одеться в доспех, я обернулся, желая встретить наглеца грудью в грудь, и окаменел, усох, утратил дар речи.
– Нет, – Нюргун разжал пальцы. – Не ты.
– А кто же?
– Я.
С утра я помог ему обзавестись штанами, но с рубахой и сапогами возникла заминка. Рубаху Нюргун надел, даже немного походил в ней – и отказался от чужой одежонки наотрез. Он так обильно потел, что кожа брата под рубахой на жаре покрывалась какой-то неприятной сыпью. А сапог нужного размера ему подобрать не удалось. В ватаге боотуров даже придумали развлечение: предлагать Нюргуну запасную пару сапог – и цокать языком, видя, как Парень-Трясучка пыжится, тщетно пытаясь всунуть ногу в обувку.
– Ты? Ты хочешь прыгать?!
Вместо ответа он отстранил меня и зашагал к Кылысу. Босые ступни Нюргуна, и без того мокрые, сразу изгваздались в грязи. Да что там ступни! Нюргун заляпался до колен. Шел он вперевалочку, по-старчески дергая подбородком. Ладонь на груди, возле сердца: я бы поклялся, что убери Нюргун ладонь – и сердце выскочит наружу зайцем из норы.
А что, подумал я с постыдным облегчением. Пусть он. Я-то всегда успею! Ну, проиграет. Вот тогда я и выйду. Вторым мне будет легче, проще. И Кылыс устанет, утомится. Хитрая ухватка: Нюргун станет их изматывать, а там уже я…
По сей день у меня горят уши, едва я вспоминаю свои гаденькие мысли. Слабак? Если когда я и был настоящим слабаком, то в этот миг.
– Готовы? – крикнул Суорун.
Прыгуны ждали в начале дорожек, оставив место для разбега.
– Сат!!!
Возгласом «сат» понукают коней. Опытный Кылыс все понял правильно. Вихрем рванувшись вперед, он сделал десять беговых шагов, резких и быстрых, набрал скорость – и у первой вешки изо всех сил оттолкнулся правой ногой. Раз, два, три… Нюргун припоздал, замялся и бросился вдогон, когда Кылыс уже подбегал к первой вешке. Мой брат отстал от долговязого адьярая ровно на три прыжка. Для поражения или победы это не имело значения – соперникам засчитывалось общее расстояние, покрытое дюжиной прыжков. Важно ли, что ты прискакал первым, если тебя, дружок, обскакали?! Но боотуры заорали от восторга, как если бы Кылыс уже стал победителем. Да он и был победителем, еще до начала состязаний. Сглатывая комок, подкативший к горлу, я смотрел, как прыгает Кылыс Лэбийэ. Чуть кренясь на бок – любой, кто прыгает на одной ножке, не может сохранить прямую осанку – адьярай мощно взмахивал обеими руками, выталкивал себя в полёт, волей судьбы рассеченный на двенадцать частей. Он не прыгал, а выплывал из бурлящей речной стремнины, выдергивал тело единым движением бёдер и плеч, расплескивал воду, с каждым мгновением приближаясь к заветному берегу. Нюргун прыгал лучше, чем я предполагал, но не ему было тягаться с великолепным Кылысом.
И не мне, честное слово.
Нюргун заканчивал шестой прыжок, а Кылыс – девятый, когда что-то случилось со временем, а может, со мной. Сперва дорожек стало четыре, восемь, десять. На каждой из них творилось свое, отдельное действо: где-то Кылыс брал разбег, где-то миновал третью вешку, а Нюргун подбегал к первой… Я заморгал, мотая головой, и дорожки слились в одну, нет, в две, но Кылыс теперь не столько прыгал, сколько пытался остаться на месте. Нюргун приближался, скоро он обещал поравняться с адьяраем, а Кылыса с каждым прыжком моего брата дергало назад, будто знаменитого прыгуна посадили на привязь, и кто-то оттаскивал Кылыса к исходной черте. Это Нюргун, с ужасом понял я. Привязь коренилась в сердце Нюргуна, в черной пульсирующей дыре, которую я отлично видел, если смотрел мельком, искоса, и терял из виду, когда пытался глядеть на жуткую черноту прямо. Не знаю, кто сидел в дыре, но он наматывал привязь на локоть, виток за витком,
