Суворов и Кутузов (сборник) - Леонтий Раковский

– Пожалуйте, ваше сиятельство!

Прошка, поправляющий постель барина, не успел выйти из комнаты, отошел в сторонку.

Александр Васильевич чуть приподнялся на подушках, чтобы посмотреть, кто пожаловал.

В красном мальтийском мундире с голубой лентой через плечо вошел черноволосый смуглый Кутайсов, бывший царский брадобрей, а ныне граф.

Суворов метнул глазами.

«Издевается! Нашел кого посылать!»

– Кто вы, сударь? – гневно спросил он.

– Граф Кутайсов.

– Граф Кутайсов? Кутайсов… Помилуй Бог, не слыхал такого графа. Есть граф Панин, граф Воронцов, граф Строганов, а о графе Кутайсове не слыхал! А что вы такое по службе?

– Обер-шталмейстер.[119]

– А прежде чем были?

– Обер-егермейстер.[120]

– А прежде?

Кутайсов запнулся. Он стоял краснее своего мальтийского мундира.

За его спиной Хвостов, в ужасе воздевая руки, поспешно скрылся за дверью.

– Да говорите же, сударь!

– Камердинер, – выдавил Кутайсов.

– То есть вы чесали и брили своего барина?

– Т-точно так-с…

– Прошка! Вот взгляни на этого господина. Он был такой же холоп, как и ты. Да он турок. По их магометанскому закону пить нельзя. Вот и видишь, куда он взлетел. Его к Суворову посылают! А ты пьешь, как лошадь. Из тебя толку не выйдет!

И Суворов отвернулся к стене.

Кутайсов ушел несолоно хлебавши.

Провожая графа Кутайсова до кареты, Хвостов лепетал, что к сожалению, дядюшка слаб, дядюшка никого не узнает, дядюшка бредит.

– Да, да, он бредит, – соглашался сконфуженный Кутайсов.

Но пока что Суворов еще не бредил. Временами ему даже становилось как будто легче. Его возили по комнате в кресле.

Все врачи удивлялись, как это в немощном теле цепко держится жизнь.

– Жизненные запасы его удивительны, – говорили врачи.

Суворов понимал, что жить ему осталось немного. Но жить он так хотел!

Все подбадривали его, говорили, что он поправляется.

– Мы еще в Кончанское поедем, рыбу ловить будем, – говорил фельдшер Наум.

– Нет уж, брат, отловил я… Мне не встать…

– Дядюшка, я знаю, что вы от этой болезни не умрете, – старался уверить его Димитрий Иванович Хвостов.

– Думаешь?

– Убежден!

– Ладно. А ежели я остаюсь жив, сколько еще лет проживу?

– Пятнадцать!

– Злодей, скажи: тридцать!

Но все-таки с каждым днем он слабел все больше и больше. Он прекрасно помнил далекие годы турецких войн, но путал названия городов, рек в прошлогоднем Итало-Швейцарском походе.

Больше надоедливой фликтены угнетала Александра Васильевича царская опала: она добивала последние силы генералиссимуса.

Суворов на Крюковом канале жил уединеннее, заброшеннее, чем даже в Кончанском: он был заперт в четырех стенах комнаты.

Царская немилость не ослабевала.

Павел I лишил Аркадия звания генерал-адъютанта, которое он пожаловал во время Италийского похода, и определил его вновь в камергеры. А 25 апреля отнял у генералиссимуса Суворова его адъютантов.

Это окончательно убило Александра Васильевича. Напрасно Хвостов доказывал дядюшке, что сейчас такая полоса, что Павел I сыплет выговоры генералам направо и налево, что за весну он уволил из армии трех полных генералов, шестнадцать генерал-лейтенантов и пятьдесят семь генерал-майоров.

Суворову от этого было не легче.

Здоровье его ухудшалось с каждым днем. Жизнь уходила.

И на второй неделе своего пребывания в Петербурге Суворов стал все чаще терять создание.

На пятнадцатый день ему стало очень плохо. Царь, узнав о его тяжелом состоянии, прислал к нему князя Багратиона.

Когда Багратион приехал вечером на Крюков канал, в доме Хвостова стоял переполох. В прихожей неистово сморкался, плакал денщик Прохор. Перепуганные дворовые девушки Хвостовых сбились у двери прихожей, несмело заглядывали в залу.

Навстречу Багратиону выбежал сам Димитрий Иванович Хвостов – растерянный и растрепанный.

Александр Васильевич лежал без сознания. Племянница Аграфена Ивановна и заплаканный сын Аркадий (дочь Наташенька была в Москве) терли Александру Васильевичу спиртом виски. Фельдшер Наум давал нюхать спирт.

Багратион застыл у кровати. С перекошенным от боли лицом он смотрел на своего учителя и друга.

Суворов, худенький и маленький, лежал с закрытыми глазами.

Вот наконец он с усилием открыл глаза. Смотрел куда-то вверх, в одну точку. Потом медленно перевел глаза ниже, на Багратиона.

Багратион сделал движение к нему, робко улыбнулся.

Но Суворов еще, видимо, не узнавал своего любимца.

Улыбка сползла с лица Багратиона.

Суворов с минуту смотрел да Багратиона в упор. Потом в его потускневших глазах мелькнула искра сознания.

– А, это ты… Петруша. Здравствуй! – с трудом сказал он и опять закрыл глаза.

В безумной тоске, в отчаянии бросился Багратион к Суворову. Он опустился на колени, припал к этой исхудавшей руке, которая всегда указывала ему путь к славе.

Великий полководец уже шел в свой последний переход…

IX

Северны громы в гробе лежат.

Унтер-офицер Огнев, уволенный со службы по старости лет, и ефрейтор Зыбин, получивший отпуск, помаленьку доставлялись домой. Путь их лежал через Петербург. В столицу они попали в Николин день. Здесь их ждала ужасная, потрясающая новость: в воскресенье, 6 мая, во втором часу пополудни, скончался их Дивный. Умер батюшка Александр Васильевич.

Друзья, не отдохнув с дороги, только умывшись и почистившись, направились на Крюков канал к дому Хвостова, чтобы в последний раз поклониться своему генералиссимусу.

Ни Огнев, ни Зыбин, конечно, ни разу не бывали в этом доме графа Хвостова и не знали точно, где он находится.

Будочник у Торгового моста указал им на двухэтажный дом:

– Да вон энтот. Ступайте за певчими, вон пошли от Николы Морского.

Огнев и Зыбин обрадовались, что можно идти вслед за кем-то. Они догнали певчих и за ними поднялись по узкой лестнице на второй этаж.

В прихожей пахло ладаном, хвоей, свечами. Было полно народу.

Входили и выходили какие-то барыни и господа. В углу немолодой протоиерей, заворотив широкий рукав рясы, торопливо расчесывал гребнем окладистую бороду. Дьякон откашливался рокочущим басом. Лысый пономарь раздувал у печки кадило.

Сквозь толпу, в настежь раскрытые двери прихожей и залы виднелся ее уголок, затянутый черным сукном. На черную стену падал красный отблеск свечей.

Из залы слышался монотонный, журчащий, точно ручей, голос чтеца.

Мушкатеры в нерешительности остановились: можно ли сюда солдату?

И вдруг из этой чужой толпы вынырнул свой, знакомый, денщик Александра Васильевича Прохор Иваныч. Он был в лучшем кафтане с двумя золотыми медалями на груди. Его лицо распухло от неумеренных возлияний последних дней.