Ашборнский пастор - Александр Дюма

Важно, чтобы люди знали, какие страдания довелось мне вынести. Быть может, если хоть одно доброе и сострадательное сердце будет молиться за меня, и этого будет достаточно, чтобы сдержать гнев Господень.

Решение, которое я приняла, состояло в том, чтобы покончить с собой.

Увы, не в первый раз приходила мне на ум эта мысль.

Но я отталкивала ее. Разве у меня не было этой комнаты, где умерла моя дочь и где я могла бы думать о ней? Разве не было у меня камня рядом с ее могилой, чтобы плакать там?

Пока у меня оставалась бы эта комната и этот камень, я могла бы существовать, по крайней мере, пока не умерла бы от голода; смерть же от голода не считалась бы самоубийством.

Но с той минуты, когда меня выгонят из моей комнаты, с той минуты, когда мне запретят ходить на кладбище, что останется мне, как не умереть?!

Если я умру здесь, в этом доме, меня из жалости бросят в яму где-нибудь в дальнем углу кладбища; но, во всяком случае, я останусь здесь.

Если же я умру на чужбине, там меня и похоронят.

Если камень на моей могиле окажется слишком тяжелым, чтобы я его подняла и пошла навестить мою дочь, Боже мой, что же со мной будет на протяжении вечности?

Но, быть может, самый тяжелый камень, который кладет на могилу божественное правосудие, это самоубийство.

Ну и пусть! У меня нет иного пути, кроме этого рокового, и я пойду по нему!..

Я только что сошла вниз, хотя и рисковала встретить отца или мать погибшего мальчика.

Мне надо было нанести два последних визита.

Один — Богу, второй — моему ребенку.

И церковь и кладбище оказались закрыты.

Это опять они лишают меня моего последнего утешения! К счастью, из окна я вижу могилу Бетси.

Я встану на колени перед окном и буду молиться.

Пока я стояла на коленях перед окном, на небе собрались грозовые облака.

Разразившаяся гроза напомнила мне ту, которая грохотала в день смерти моей дочери.

Сверкали молнии, гремел гром, лил дождь.

Затем все стихло и природа вновь стала такой спокойной, словно грозы не было и в помине.

В моей душе тоже назревала гроза.

Через несколько минут она разразится.

Затем все станет снова спокойным и вокруг меня, и во мне самой.

Одно только тревожило меня: дело в том, что для приобретения какого-либо орудия самоубийства, будь то уголь, кинжал или яд, мне потребовалось бы разменять монету, врученную мне дочерью, ведь, как известно, у меня не осталось ни одного пенса, и со вчерашнего дня я не ела ничего, кроме куска хлеба, который дал мне булочник.

Я могла бы броситься вниз головой с третьего этажа и таким образом попытаться себя убить.

Но мне вспомнилось, как у меня на глазах несли к нему домой несчастного кровельщика, упавшего с церковной крыши и поломавшего себе руки и ноги.

Этот человек стал калекой, но не погиб.

А мне необходимо умереть.

Кажется, я припоминаю…

Я не ошиблась.

Мне вспомнилось, что в бельевой, находящейся рядом с моей комнатой, я видела развешенное белье.

Зайдя туда, я смогла найти там несколько веревок разной толщины; мне оставалось только выбрать из них самую подходящую.

Ах, гроза громыхает…

Я сделала свой выбор.

Вот каким образом я умру.

Я выйду из дома в полночь. В конце сада, в темном месте, где скрыта источающая слезы скала, высится большое эбеновое дерево. Под этим деревом стоит каменная скамья. Став на нее, я привяжу веревку к самой крепкой ветви дерева.

Вот там завтра меня и найдут.

Странное совпадение! Ведь ровно год тому назад, день в день, я потеряла моего бедного мужа!

Сейчас пробьет полночь. О дитя мое! Скоро я соединюсь с тобой навсегда… или, кто знает, навек с тобой расстанусь!

Господи, Господи! Тебе одному ведомо, как я страдала, и твоему милосердию я вверяю себя!

Смилуйся надо мной!..

Уэстон, ночь с 28 на 29 сентября 1584 года.

Под этими словами преподобный г-н Уильям Бемрод прочел написанные тем же почерком, что и начальная заметка, такие строки:

«А теперь вот что говорит предание.

С последним полуночным ударом башенных часов между двумя раскатами грома пастор и его жена, лившие слезы у траурного ложа своего сына, услышали что-то вроде проклятия, за которым последовал страшный крик.

В том, что они услышали, было что-то такое мрачное, такое таинственное и такое жуткое, что супруги вздрогнули и молча переглянулись, не осмеливаясь спросить себя, откуда донесся этот полночный крик.

Они прислушивались, но до самого утра так и не услышали ничего, кроме постепенно стихающего шума грозы.

На следующий день, при первых рассветных лучах, сосед, работавший в своем огороде, заметил даму в сером, висевшую на ветви эбенового дерева.

Он перепрыгнул через изгородь, убедился в совершившемся и пошел сообщить пастору об этом новом событии.

Слух о смерти вдовы быстро распространился по всей деревне, и тут каждому вспомнилось свое.

Рудокоп, шедший по тропинке вдоль пасторского сада как раз во время последнего полночного удара, подтвердил то, что говорил пастор о проклятии и крике, которые он якобы слышал.

Рудокоп тоже слышал проклятие, но ему удалось разобрать слова.

Голос произнес:

«В мой смертный час, подталкиваемая к самоубийству преследованиями пастора, его жены и их детей, я призываю несчастья на всех близнецов, которые родятся в пасторском доме, и пусть один из них убивает другого так, как сегодня старший брат убил младшего!..»

За этим проклятием последовал жуткий крик.

Вне себя от испуга рудокоп вернулся домой и рассказал жене, что он слышал, как дух бури накликает проклятия на пасторский дом.

Все объяснилось, когда увидели труп дамы в сером, висевший на ветви эбенового дерева.

В то время, когда со всей пышностью хоронили пасторского сына, труп самоубийцы бросили в яму, вырытую в углу кладбища, в неосвященной земле.

Говорят, с тех пор дама в сером непременно появляется тогда, когда супруга какого-либо изуэстонских пасторов рожает двух близнецов, иногда до, иногда после родов в зависимости от их даты; ведь ночь ее появления это неизменно ночь с 28 на 29 сентября, то есть ночь со дня святой Гертруды на день святого Михаила.

За какое-то время до братоубийства она появляется еще раз.

Л появляется дама в сером, как уверяют, обычно так.

С первым полночным ударом она выходит из своей комнаты, спускается по лестнице; дойдя до сада, движется по главной дорожке, садится под эбеновым деревом, остается там несколько минут, а после этого словно превращается в пар и исчезает.

Но никто не слышал от нее ни звука; правда, порой она делает повелительные жесты.