Изгнание норманнов из русской истории. Выпуск 1 - Наталия Ильина

Александров подчеркивает, что именно Каченовский многих спас «от увлечения авторитетом Шлецера... от падения в бездонную пропасть софизмов скандинавомании», что Морошкину удалось открыть «подрывающую Байерову систему» связь имени россы с aorsi, rox-alani, roxani, что Савельев-Ростиславич, поддержав эту идею Морошкина, сам показал, что имя южнобалтийского племени «вар-ин и вар-яг есть одно и тоже, с разными только окончаниями». В значительной мере ведя речь об изысканиях Савельева-Ростиславича подвергнутых критике со стороны Булгарина (Н. А. Иванова), Александров констатировал, что он, возвращая славянам их историю, «справедливо осмеял силлогистику прежних немецких писателей: «Кто храбр, тот вероятно был немец», и которые, доселе держа «всемирную историю на своей опеке, без зазрения совести всю ее скривили в свою пользу: своих предков поставили единственными деятелями, - славяне словно не существовали». И в целом весьма высоко отзывается о работах Венелина («восстановитель древней исторической школы, искони существовавшей в России до Байера»), Морошкина, Савельева-Ростиславича, Святного.

Считая, что Бутков «уже решительно пристал, в сем отношении, к славянской школе и ревностно защищает значительную степень гражданской образованности наших предков», Александров приводит слова Игнатовича, возросшего, как и большинство русских ученых, на немецких теориях, что Венелин посеял «первые семена историко-критических розысков в истинном значении этого слова», а Савельев-Ростиславич «так далеко и так успешно» продвинул «дело, начатое Венелиным». Отмечен им был и тот факт, что Вельтман и Макаров, бывшие ранее ревностными защитниками воззрений Шлецера, теперь стали «жаркими поборниками исторической правды»[217].

В 1845 г. норманист А.И.Артемьев заметил, что академики Штрубе де Пирмонт и Фишер, видя в варягах норманнов, в своих отзывах на диссертацию Миллера возражали «на каждой странице», и что Шлецер, говоря о дикости славян, имел намерение их унизить, чтобы выставить в лучшем свете варягов-норманнов и чтобы доказать, что они принесли с собою образованность [218]. Тогда же Савельев-Ростиславич, развивая мысли, высказанные тремя годами ранее, констатировал в «Варяжской руси по Нестору и чужеземным писателям» и «Славянском сборнике», что Байер по незнанию русского языка не понимал летописи и «по слабости критики» принял исландские саги - «богатырские сказки» - «за истину», за что его критиковали Шлецер и Карамзин.

Ученый был убежден, что Байер, Миллер и Штрубе де Пирмонт, погрязнув в «сказочном болоте» саг, ничего не сделали для русской древности, а «только забавлялись ловлей созвучий», приведшей их к ошибкам (так, Байер превратил французов-бретонцев в англичан-британцев, новгородцев в кабардинцев, восточнославянских бужан в татар-буджаков, а Штрубе де Пирмонт русско-славянского бога Перуна в скандинавского Тора). И, выступая против «беззакония филологической инквизиции», Савельев-Ростиславич подчеркивал, что «желание сблизить саги с летописью, сказки с былью, а это неминуемо увлекло изыскателей в мир догадок, ничем не доказанных, и заставило нещадно ломать звуки на этимологической дыбе».

Отмечая, что шведы, по признанию самих же норманистов, никогда не назывались русами и что в Швеции нет следов имени «русь», он заключил: Шлецер, чтобы спасти систему онемечения Руси, указал на шведский Рослаген, откуда якобы вышла варяжская русь, хотя это название стало известно значительно позже эпохи Древнерусского государства. В целом норманскую теорию историк охарактеризовал «выдумкой» Байера, проникнутого «своим народным патриотизмом» и основавшего всю свою систему, принятую «на веру его слепыми поклонниками», на песке.

Тем же чувством, продолжал Савельев-Ростиславич, был одержим и Шлецер, что выводило его, в свою очередь, «за пределы исторической истины»: комментируя Нестора, он во многом ошибался и приписал ему «свои личные мнения, диаметрально противоположные несторовским» и противоречащие филологическим наблюдениям над славянскими языками, остановив тем самым правильное доселе развитие русской истории. А в отношении слов Шлецера, что русские ученые не приняли шведского происхождения Рюрика из-за «ссоры» со Швецией, Савельев-Ростиславич заметил, что «ссора сама по себе, а правда сама по себе», и что норманизм отвергается по причине «явной несообразности» с указаниями летописи (при этом исследователь отдавал должное ему как знатоку истории, отличавшемуся здравомыслием, когда не увлекался пристрастием к «любимым гипотезам», и как критику летописей и саг).

В построениях норманистов Н.А.Полевого, И.Ф.Круга, П.Г.Буткова, С Сабинина Савельев-Ростиславич выделил противоречия и раскритиковал абсолютизацию саг О. И. Сенковским и «ученую фантазию» Ф. Крузе о тождестве варяга Рюрика с датским Рориком. М.В.Ломоносов, указывал историк, первый придал «древнему нашему поверью» о выходе варягов с южнобалтийского побережья «ученый систематический вид, изыскивая славенизм руссов.. отрешил большую часть тех вымыслов, которыми и наша и чужеземная старина (в XVI, XVII-м и четыредесятие XVIII-ro века) потешалась в своих исторических помыслах и школьных мудрованиях о происхождении и прозвании руссов», что он подметил факт совершенного молчания скандинавских саг, не упускавших случая похвастаться даже самыми ничтожными подвигами, иногда и не бывалыми, об основании шведами Русского государства и о Рюрике.

Вместе с тем автор сказал, что Миллер после дискуссии так же, как и Ломоносов, связывал варяжскую русь с роксоланами, проживавшими, по его мнению, при впадении Вислы в Балтийское море, и что Н. М. Карамзин вслед за Ломоносовым выводил русь из района Немана. Остановился Савельев-Ростиславич и на работах Г. Эверса и Г. А. Розенкампфа, показавших несостоятельность утверждений норманистов о скандинавской основе Русской Правды и использования ими этой ложной посылки в качестве доказательства выхода руси из Скандинавии. Подчеркнув при этом, что «благоразумный Эверс раньше всех понял, что байеро-шлецеровская система держится только на отсутствии логических доказательств и на сходстве звуков, часто совершенно случайном»[219].

В закреплении в общественном сознании и историографии мысли о якобы научной несостоятельности антинорманизма исключительная роль принадлежит, учитывая его огромное влияние на умы тогдашней России, В. Г. Белинскому. В 1845 г. он, стремясь на примере «Славянского сборника» Н.В.Савельева-Ростиславича «показать,и обнаружить нелепость славянофильского направления в науке, - направления, не заслуживающего никакого внимания ни в ученом, ни в литературном отношениях», «зло», по справедливым словам С. Л. Пештича[220], критикует своего идейного противника якобы за идеализацию прошлого, «за фанатическую ненависть к немцам», за отрицание их заслуг в разработке русской истории, за противопоставление Востока и Запада и т. д. Но при этом, почему-то увидав в Ломоносове предтечу своих идейных противников - славянофилов, заодно очень жестко прошелся, как сам же с сарказмом говорит, по «историческим подвигам Ломоносова».

Характеризуя его как «человека ученого и гениального, но решительно не знавшего» русской истории, которая совсем не была «его предметом», Белинский со всей силой своего яркого литературного таланта беспощадно бичует «надуто-реторический патриотизм» ученого, в основе которого лежали, «во-первых, убеждение, столь свойственное реторическому варварству того времени, будто бы скандинавское происхождение варяго-руссов позорно для чести России, и, во-вторых, небезосновательная вражда Ломоносова к немцам-академикам», с которыми он «так опрометчиво, так запальчиво и так неосновательно вступил в историческую полемику» (в истории с диссертацией знаменитого Миллера Ломоносов обнаружил, негодует Белинский, не переставая беспощадно клеймить свою же историю, «истинно славянские понятия о свободе ученого исследования»).

Заключая, что Ломоносов «в истории был таким же ритором, как и в своих надутых одах на иллюминации... и поэтому в русской в истории искал не истины, а «славы россов», и что в его трудах нет ничего, «кроме надутого реторического пустословия и суесловия о древней славе россов», Белинский противопоставил ему немецких ученых, стоявших «в отношении к истории как науке неизмеримо выше его, потому что они глубоко чувствовали и сознавали необходимость строгой и холодной критики, чтобы очистить историю от басни» (при этом убеждая, что «немец вообще не слишком страстный патриот, а в науке он еще более космополит, чем в чем-нибудь другом»).

Именуя Шлецера «умным, ученым, энергическим, гениальным», обладавшим «могущественною историческою критикою» и утвердившим «своими исследованиями и авторитетом... Байерово учение о скандинавском происхождении Руси», произнес слова, показывающие меру преклонения (и не только собственного) перед этим человеком: пусть даже его главная мысль о русской истории - о происхождении руссов (а данный вопрос Белинский продолжает считать «пустым», «бесплодным» и «неразрешимым») - «ошибка, заблуждение; но все-таки заслуги Шлецера русской истории велики: он своим исследованием Нестора дал нам истинный, ученый метод исторической критики. Есть за что быть нам вечно благодарными ему!». (Боготворя Шлецера, Белинский слепо верил в его идею восстановления подлинного, «очищенного» от поздних прибавлений текста ПВЛ, от которой в то время большая часть наших специалистов уже отказалась, а, говоря о критике Ломоносовым его тенденциозных этимологических изысканий, сказал, словно речь шла о забавной ребячьей шалости, что Шлецер лишь «смешно ошибался в производстве некоторых русских слов».) Подчеркивая, что «Карамзин очень умно поступил, последовав шлецеровскому мнению о происхождении Руси», он при этом заметил, «но в то же время дав место и другому мнению».