Проклятые поэты - Игорь Иванович Гарин

избавления, с помощью Элизы, Матильды, Рембо или Бога, были этапами одного и того же, непрестанного, тщетного и возвышенного, поиска «тихой гавани мужественным пассажиром Летучего голландца».

Первой книгой Верлена, имевшей успех, – ирония судьбы! – была не «Мудрость», не «Любовь», а «Отверженные поэты», несколько очерков, посвященных Тристану Корбьеру, Артюру Рембо, Стефану Малларме, Марселине Деборд-Вальмор, Вилье де Лиль Адану и самому себе – Бедному Лелиану[50]. Затем пришел черед и его поэзии – вначале «Романсам без слов», «Мудрости», первым книгам стихов. Издания следовали одно за другим, и чем больше книг выходило, тем сильнее рос спрос на них.

Если бы Верлен не был Верленом, если бы не страсть к вийонированию, то есть к абсолютной свободе, если бы остепенение уже не молодого человека, если бы… сколько их, этих если… кем бы он мог стать? – Академиком? Снобом? Мэтром? Эврименом?

Но он остался Верленом – тем, которым мы его знаем, чья поэзия так человечна и исповедальна…

Жалкий скарб, отсутствие собственного угла, скитание по дешевым отелям, а в отсутствие денег – по городским больницам, этим домам призрения; опустившиеся, жадные женщины; становящееся все более пагубным пристрастие к вину…

Гонорары – и немалые! – он спускал с радостью и легкомыслием ребенка. Тысячи франков хватало на пару вечеров, когда все посетители кафе становились его гостями… Впрочем, теперь безденежье не было ему помехой. Он стал знаменит, многочисленные богатые снобы наперебой приглашали «нового Вийона» – кто из лести, кто как шута. Буль-Миш и Вожирар были его вотчиной, все дальше отталкивающей от него прежних друзей. Чем ниже он опускался, чем больше пил, тем слабее оказывались его утомленные стихи.

Он уже ничего не чурался. Из-под его пера выходили плохие вирши, и за несколько франков он был готов писать предисловия к предосудительным книгам – к «Содому» Аржи с подробностями мужеложства – или же воспевать чары своей возлюбленной, «зеленой феи» медленно, но верно убивавшей его.

Все довершали шлюхи, которые не просто его обирали, но умели подвигнуть на работу, зная его способность обращать исписанную бумагу в золотые монеты.

Отношениями с этими жалкими любовницами, их ссорами между собой, нередко доходившими до потасовок, заполнены последние годы жизни Верлена. Но Верлен и не мог претендовать на более изысканное женское общество. Нужно было много отваги, чтобы сносить взрывы его беспричинного гнева, его ярость, когда он был под влиянием алкоголя, и чтобы делить с ним его прискорбные радости, которые он черпал в абсенте…

Очень у многих людей, которые встречались с Верленом только в эти последние годы его жизни, осталось о нем лишь тяжелое впечатление как о грубом и неопрятном человеке, способном на чудовищные выходки в минуту опьянения или гнева.

Так часто случается: он стал знаменит, кончившись как поэт. Он плыл по течению жизни, не сопротивляясь, и это нашло отражение в его поэзии приглушенных контрастов, постоянных срывов и явных надломов. Как сказал Жюль Ренар незадолго до смерти поэта, «от Верлена не осталось ничего, кроме нашего культа Верлена»…

Из угла подымается сгорбленный, сумрачный, дикий —

Локти прорваны, лацкан засален – лохматый старик,

К волосатой ноздре прижимает букетик гвоздики

И дрожащей рукою застегивает воротник;

Под огромным челом два огромные темные глаза,

Точно камер-обскуры, где все, обратившись вверх дном,

Превратится в тончайшую – в скиниях синего газа —

Самоцветную роспись под матовым белым стеклом.

Чем ниже он опускался, чем хуже писал, чем больше подменял вдохновение затейливостью и пикантностью, тем громче была его слава.

Молодые поэты разыскивали его в притонах и больницах – только бы услышать или увидеть… В 1894 году скончался Леконт де Лиль, и журнал «La Plume» предложил проголосовать за его преемника. Максимальное число голосов молодые поэты отдали отверженному Верлену.

Собратья, мои дурные братья, погребавшие меня некогда под своим молчанием! – а почему? – Собратья, мои дурные братья, почему было то молчание столько долгих лет, и вдруг, словно в гневе, все эти клики восторга, как бы изумления, откуда эта перемена, дурные братья?.. Ах, это то, что называется слава!

Слава оказалась ветреницей: хотя молодые объявили Верлена своим вождем, все попытки выдвинуть его во Французскую академию потерпели фиаско – за поэтом продолжал тянуться шлейф «темного прошлого», о котором раз за разом напоминала пресса.

Красноречивый эпизод той поры: однажды молодой литератор встретил на набережной Сены понурого старика (Верлену еще не исполнилось и пятидесяти) и узнал в нем поэта. Они разговорились.

– Как вам мои последние стихи? – вдруг спросил Верлен.

– Дорогой мэтр, – смутился интеллигентный собеседник, – вы уже столько сделали для нашего удовольствия, что теперь вправе писать для своего собственного удовольствия.

– Ничего себе удовольствие… – хмыкнул Верлен и пошел прочь…

Понятна эта горечь художника, которого хоронят при жизни. Многим, да и самому Верлену, казалось, что он устарел. И далеко не все, написанное им в последние годы, на высоте его дара. Вообще, Верлен достигал глубокого звука, когда тосковал и страдал, и терял голос, когда влюблялся, – свидетельством тому и его ранняя «Добрая песня», и поздний, посвященный его последней подруге, Эжени Кранц, сборник «Песни для Нее», который не добавил ему славы.

И все же поэт не угасал, а лишь менялся, и это, конечно, отстраняло тех, для кого прежний его облик стал привычным. Автор «Песен без слов» сделался многословным, а порой и дидактичным. Верлен был ведь не только великим поэтом и великим беззаконником, но многим еще: французским патриотом, запоздалым романтиком, закоренелым демократом и едва ли не анархистом, наконец, злостным язычником и католическим проповедником. И все это спешило в нем выговориться. Отсюда многообразие и пестрота поздней лирики, ее падения и взлеты.

Нет, поэт не умер, а вот человек умирал. Тюрьмы и трактиры отняли у Верлена куда меньше времени, чем больничные койки. Из последних десяти лет его жизни почти треть приходится на лазареты. Иногда это было единственное пристанище, которое спасало его от голодной смерти или самоубийства. Но помимо житейских тягот и ранней старости, Верлена изводили болезни. Было ли это расплатой за бродяжничество, но на протяжении десяти лет он временами просто не мог двигаться: в коленном суставе скапливалась жидкость, ноги воспалялись и покрывались незаживающими язвами. Нарывы ему вскрывали без наркоза, опасаясь за больное сердце; позже к этому добавился диабет. Странник по призванию, Верлен сходил с ума от вынужденной неподвижности, но бывало и того хуже. Когда зимой 1886