«Друг мой, враг мой…» - Эдвард Радзинский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Потом, когда она начала переделывать картины, я все чаще приходил на выставку. Впервые я с ней заговорил, когда она перерисовывала сюжет «Красногвардейцы, слушающие выступление начальника Политуправления Красной армии товарища Гамарника». Гамарника и трибуну она ловко замазала. Я ей посоветовал нарисовать на этом месте стол с радиоприемником. И дать название «Красноармейцы слушают речь товарища Сталина». Она расхохоталась, а я пугливо обернулся. Она торопливо, заговорщически зашептала:
– Простите, ради бога. Я все понимаю. Спасибо.
А потом случилась история с ее очередной картиной. Это был портрет легендарного конника командарма Ш. Она нарисовала его верхом, будто слившимся с лошадью.
– Я хотела, – поясняла она моей жене, – чтобы зритель почувствовал: это не человек, это – кентавр.
Как и Коба, Ш. был сыном сапожника. С пятнадцати лет участвовал в Гражданской войне, был беспощаден, невозможно храбр. В Крыму его конная бригада слезла с лошадей, сбросила рубахи и с голыми торсами, перепоясанными пулеметными лентами, пошла в знаменитую лобовую атаку на Перекоп. По трупам товарищей, заполнивших оборонительные рвы белогвардейцев, ворвалась на укрепления. Пленных они не брали…
Ш. отказывался понимать, что наступило новое время. Он боготворил Троцкого. Узнав об исключении Льва из партии, Ш. в перерыве партийного съезда подошел к Кобе, сказал: «Оставь Льва в покое, товарищ. Не то отрежу твои усы», – и выматерился.
Как ни странно, он по-прежнему был на свободе и оставался комбригом.
Ш. лично пожаловал посмотреть свой портрет – прискакал на коне. Даже придумал въехать на этом коне на второй этаж выставочного зала!
И въехал. Коня привязали к лестничным перилам – к безумному восторгу моей художницы. Она выбежала гладить его гриву. Сам герой, уже весьма навеселе, прошел в зал. Портрет ему понравился. Но художница понравилась еще больше. Он сообщил ей, что его посылают заместителем командующего в какой-то округ и он уезжает через три часа. Везет с собой всех уцелевших бойцов, с которыми воевал. И пригласил ее на вокзал – посмотреть его «храбрых чертей».
Жена ее отговаривала:
– Вы видите, он пьян, это очень опасно.
Но ей очень хотелось увидеть поезд героев.
Я сказал:
– Если так хочется, пусть едет. Я сам отвезу ее на вокзал и прослежу, чтобы все было в порядке.
И повез на служебной машине. Всю дорогу мы молчали.
На перроне перепившиеся удальцы пели песни, плясали под гармошку. Проводники тщетно кричали: «Начинаем посадку, заходите в вагоны!»
Армейская выправка проводников показалась мне подозрительной…
В это время Ш. попытался утащить ее. Рванул к себе, как пушинку поднял на руки под радостный рев «чертей». Она вырывалась, кричала. Он, гогоча, понес ее к вагону. Но я уже был рядом. И сунул ему под ребра револьвер. Братва выхватила свои. Он рявкнул:
– Отставить! – Опустил ее на землю, бросил, не оборачиваясь: – Надо бы тебя… Да нельзя… Ты ведь один. – И захохотал. Он был очень пьян…
С веселыми пьяными песнями эшелон двинулся от вокзала. Ш. помахал мне с подножки рукой. Он не был злопамятен, да и я тоже. Я помахал ему в ответ. Что с него взять – с солдата нашей горькой Революции.
Я повез ее домой. В машине она сказала то, что должна была сказать:
– Вы меня спасли, спасибо, – и добавила: – Вы не помните моего отца?
И она назвала имя-отчество. Я всё тотчас вспомнил. Я хорошо знал этого человека, одного из первых руководителей нашей разведки. И сжал ее руку, слегка кивнув на крепкий затылок шофера.
Она поняла. Тогда быстро всё понимали.
Когда мы подъехали к ее дому, я отпустил шофера.
Мы молча поднялись по лестнице. Стены парадного – с грязно-синей облупившейся краской, сильный запах мочи. Рядом был продуктовый магазин, и в парадном выпивали, здесь же мочились…
Она открыла дверь ключом. Коммунальная квартира. Длинный коридор был темен, соседи спали. Но, видно, днем готовили обеды, и до сих пор коридор полнился разнообразными запахами – жареного мяса, горелой картошки, цветной капусты…
Все так же молча мы быстро прошли в ее комнату. Она не зажгла свет… Я взял в ладони ее лицо. И больно, сильно прижался к ее губам… Она судорожно, неумело целовалась. Потом торопливо, видно, боясь, что передумает, разделась…
Темнота. Нагое девичье тело. Счастье…
Она зажгла свечу, тени побежали по потолку. Кровь на простыне. Я был ее первым.
Её шепот:
– Вы ведь мой жених. Мне было десять лет, а вы приходили к отцу… – (Она называла меня на «вы».) – Вы мне очень нравились, потому что были так похожи на великого Сталина. И я тогда сказала отцу: «Если я не смогу выйти за товарища Сталина, можно, я выйду за того, кто на него похож?» Папа очень смеялся…
Ее отец исчез одним из первых, вместе с Каменевым и Зиновьевым. К ее счастью (так понималось тогда счастье), он до этого бросил ее мать. И та успела выйти замуж. Катя носила фамилию отчима.
Перед моим уходом она сказала:
– Вы понимаете… у меня сняли девять картин… Теперь я автор девяти портретов врагов народа. Ваша жена сообщила, что вчера уже звонили оттуда, спрашивали… обо мне.
И замолчала. Я произнес то, чего она так ждала:
– Я попытаюсь. Я поговорю с ним. Хотя это опасно. Не для меня – для тебя.
Она помолчала, потом заметила хрипло:
– Не говорить еще опаснее. Не говорить – это точно конец.
Она верила, что я ее спасу. Она отдала мне за это свою девственность. Из обычного тайного страха, который назвала любовью. Это была типичная любовь тридцать седьмого года. Точнее, страх, пересиливавший тогда все человеческие чувства. Я ушел от нее, когда начало светать.
Как я узнал, тогда же все было кончено с эшелоном комбрига Ш. Поезд остановился посреди поля. Два вагона отцепили, состав двинулся дальше. Одиноко стоящие вагоны окружили люди в форме.
Уже утром Ш. прочли постановление тройки. Расстреляли его в полдень. Остальных в тех же вагонах повезли в колымский лагерь. Заключенные на Колыме шутили: «Климат у нас тут чудесный. Двенадцать месяцев зима, все остальное – лето».
Я вернулся домой в половине пятого.
Жена не спала. Я мог объяснить ей, что был у Кобы (я возвращался от него всегда под утро), но не стал. И она не задала мне никаких вопросов. У нас, кавказцев, хорошие жены мужей не спрашивают, даже если муж приходит под утро. Оттого у нас крепкие семьи.
Жена сказала:
– Вечером звонил Поскребышев. Велел уничтожить портрет Ш. Бедная Катя, боюсь, что у нее будут неприятности…
