Тузы за границей - Гейл Герстнер-Миллер

Дикая карта Полякова никак не проявлялась внешне, поэтому никто не заподозрил в нем ни туза, ни джокера. Впрочем, он и пускал свои способности в ход всего-то дважды.

Впервые это произошло затяжной суровой зимой сорок шестого – сорок седьмого года, в следующую же после распространения вируса зиму. Поляков, который Великую Отечественную войну провел замполитом на уральских военных заводах, был тогда старшим лейтенантом. Когда фашисты капитулировали, московский центр направил его в часть по борьбе с повстанческим движением украинских националистов, которые воевали на стороне немцев и складывать оружие не собирались. (Окончательно их сопротивление было подавлено лишь в 1952 году.)

Там Поляков попал под начало настоящего головореза по фамилии Сувин, который как-то спьяну проболтался, что во время сталинских репрессий был на Лубянке палачом. Сувин не на шутку пристрастился к пыткам – такова была реакция на работу, при которой человек вынужден каждый день стрелять в затылок своим же товарищам по партии.

Однажды вечером Поляков привел к нему на допрос украинского парнишку. Сувин, уже изрядно навеселе, принялся выколачивать из мальчишки признание, что было пустой тратой времени: паренек уже признался в том, что воровал еду. Но Сувину во что бы то ни стало хотелось связать его с повстанцами.

Практически единственное, что помнил Поляков о том дне, – это усталость. Как и все советские люди, включая и самых высокопоставленных лиц, в тот год он частенько недоедал. Это утомление, а не чувство сострадания, со стыдом вспоминал он сейчас, двигало им, когда он оттолкнул садиста от пленного паренька. Сувин набросился на него; завязалась борьба. Придавленный к полу, Поляков каким-то образом ухитрился дотянуться до горла своего противника. Надежды задушить его не было – и все же Сувин внезапно покраснел, даже побагровел, и в буквальном смысле вспыхнул.

Молоденький арестант был без сознания и ничего не видел. Поскольку все людские потери в зоне военных действий, как правило, списывали на действия противника, в официальном рапорте значилось: «погиб смертью храбрых» от «обширной травмы грудной клетки» и «ожогов», как в иносказательной форме обозначили тот факт, что погибший превратился в головешку. Это происшествие ужаснуло Полякова. Сначала он даже не понял, что случилось: вся информация о вирусе дикой карты была строго засекречена. Но в конце концов до него дошло, что он обладает какими-то особыми способностями. И тогда Георгий Поляков поклялся никогда больше не пускать в ход эту силу.

Обещание было нарушено им лишь однажды.

Осенью тысяча девятьсот пятьдесят пятого года Георгий Владимирович Поляков, теперь уже капитан КГБ, служил в Западном Берлине, официально считаясь журналистом ТАСС. В те дни газеты только и писали, что о тузах и джокерах. Служащие ТАСС следили за вашингтонским процессом с ужасом – кое-кому из них он очень напоминал сталинские чистки – и удовлетворением. Могучих американских тузов обезвреживали их же собственные соотечественники!

Стало известно, что кое-какие тузы и их кукловод с Такиса (так его именовала «Правда») бежали из США после первых же заседаний КРААД. Они стали основной мишенью для Восьмого управления – отдела КГБ, занимающегося Западной Европой. Для Полякова личной целью стал Тахион. Возможно, инопланетянин держал в руках ключ к секрету вируса дикой карты… что-то такое, что могло бы объяснить его проявления и заставить отступить. Когда Поляков услышал, что Тахион прозябает в Гамбурге, он немедленно предпринял ряд действий.

Поскольку «журналист» уже не раз посещал «по служебной необходимости» Рипербан – квартал красных фонарей, для него не составило труда понять, какие бордели придутся по вкусу столь необычному клиенту, как Тахион. Он обнаружил инопланетянина в третьем по счету в его списке заведении. Уже почти рассвело; такисианин был в стельку пьян и спустил все деньги. Ему еще повезло: немецкий народ в целом не слишком склонен жалеть обнищавших пьяниц, а хозяева гамбургских притонов и того меньше. Так что Тахиона вполне могли бросить в канал.

Поляков отвез его в один надежный дом в Восточном Берлине, где после продолжительного спора между резидентами инопланетянина стали снабжать строго дозированным количеством алкоголя и женщин, пока он мало-помалу приходил в себя, а Поляков и еще по меньшей мере десяток его коллег по очереди допрашивали его. Даже сам Шелепин выкроил время и приехал к ним из Москвы.

Через три недели стало ясно, что из Тахиона уже выжали все, что можно. Вернее, подозревал Поляков, такисианин просто восстановил силы настолько, чтобы выдержать любой допрос. Впрочем, он уже снабдил их таким количеством сведений об американских тузах, истории и науке своей родной планеты и собственно вирусе дикой карты, что, с точки зрения его тюремщиков, вполне заслужил медаль и пенсию.

С ним почти так и поступили. Как и немецких инженеров ракетчиков, взятых в плен после войны, Тахиона решили без лишнего шума репатриировать, в его случае – в Западный Берлин. Заодно они переправили в тамошнее подполье и Полякова, надеясь, что такисианин напоследок скажет ему что-нибудь интересное. Из-за того, что произошло в Восточном Берлине, они уже никогда не могли бы стать друзьями. Но время, проведенное вместе в западном секторе, пошло на пользу их отношениям.

– За сорок лет, прожитых на этой планете, я научился каждый день готовиться к чему-нибудь новому, – сказал Тахион. – Я думал, вы давно уже умерли.

– Это событие не за горами, – ответил Поляков. – Однако вы сейчас выглядите куда лучше, чем в Берлине. Для вас время течет медленно.

– Порой даже чересчур медленно.

Некоторое время они ехали молча, притворяясь, будто любуются окрестностями, хотя на самом деле каждый из них перебирал воспоминания.

– Зачем вы здесь? – спросил наконец Тахион.

– Чтобы получить один должок.

Тахион еле заметно кивнул – надо же, как ассимилировался!

– Так я и думал.

– Вы знали, что в один прекрасный день это произойдет.

– Разумеется! Прошу вас, не поймите меня превратно! У моего народа принято держать свое слово. Вы спасли мне жизнь. Вы имеете право на все, что я могу вам дать. – Он натянуто улыбнулся. – На этот раз.

– Насколько близкие у вас отношения с сенатором Грегом Хартманном?

– Он один из самых высокопоставленных членов нашей делегации, так что мне приходилось иметь с ним дело. Хотя, понятно, в последнее время не так часто, после того кошмара, который произошел в Берлине.

– Что вы о нем думаете – как о человеке?

– Я не настолько хорошо его знаю, чтобы судить. Он политик, а я, как правило, презираю политиков. В этом смысле я считаю его наименьшим злом. Например, он кажется искренним в своей заботе о джокерах. Возможно, в вашей стране этот вопрос стоит не так остро, но в Америке это больная тема, сравнимая с правом женщин на аборты. – Он помолчал. – Сильно сомневаюсь, чтобы он пошел на какое-либо… гм… соглашение, если вы говорите об этом.