Мой ангел злой, моя любовь… - Марина Струк

А потом, на удивление обитателям усадьбы, в парке поймали пару лошадей с местной конюшни, вернулись разогнанные по округе собаки псарни. Анне тогда казалось, что Петр рад был больше видеть именно гончих и борзых, сумевших прожить в лесу около седмицы, чем скот, суливший неголодную зиму, которая могла грозить им.

С тех пор Петр и пропадал из дома с раннего утра до самых сумерек. То в овинах да в амбарах работы наблюдает, то пойдет в конюшни проверять, как за лошадьми ходят, то на псарне задержится, наблюдая за собаками.

Анна же, по обыкновению, держалась подальше от заднего двора и хозяйственных построек, где шли работы. Ее любимая Фудра пропала, не вернулась среди прочих, и даже заходить на конюшенный двор для нее было мучительно. Ее маленькая белая лошадка, которую несколько лет назад преподнес в дар к дню рождения отец… Где она ныне? Под чьим седлом ходит? Да и ходит ли — Фудра была не крепким конем, предназначенным для долгих переходов и тяжелых седоков. Думать о той потере было больно.

Потому отказалась Анна от выездов, что предложил ей Петр, только по парку прогуливалась, сбивая с тонких веточек кустарников снежинки или наблюдая, как девушки собирают рябину, уже тронутую морозом, сладкую. Крупные ягоды, которые те срывали с ветвей и клали в туеса на ремнях через шею, заставляли иногда вспоминать о темноволосом поляке, что когда-то принес в дар букет из ветвей с осенними желтыми листьями и яркими гроздями. А вслед за этим воспоминанием шло иное — о той ошибке, что совершила, о своем проступке. И о том, что от Оленина не было писем…

Уже миновало около двух седмиц, как уехал к Дорогобужу и далее по следу армии к Красному, у которого в те дни шли сражения, Павлишин, увозя с собой письмо Анны. Тринадцать дней миновало. Тринадцать долгих ночей беспокойного сна. Уже обеспокоенная мадам Элиза нынче утром спросила тихонько, не стоит ли доктору Мантелю рассказать о том, не начать ли принимать капель для сна перед ночным покоем.

Тринадцать дней, вздохнула Анна и развернулась к дому, аккуратно ступая по тонкой тропке, что проложил дворник, расчищая дорожки для гуляния барышне. За этот срок в Милорадово трижды привозили почту, и она даже получила пару писем. Но они были от графини. Не от Андрея. Со стороны западных земель только единожды пришло письмо, и то оно было для Петра — от сослуживца по полку, пишущего последние вести. Уже был взят Красный, отбит от неприятеля Минск, затем снова возвращена Орша. Продвигались русские войска к границе империи, оттесняя французов, гоня их вон из родных земель. Уже всем было ясно, что Наполеон потерпел поражение в этой войне, что именно русскому императору и его армии предстоит ныне стать освободителями Европы от власти самодовольного parvenu [448], как заметил, получив эти известия, Петр за одним из обедов.

— Вот увидишь, ma chere, — говорил он Анне, сжимая ее руку в волнении. — Увидишь, имя нашего императора войдет в историю как избавителя от этой чумы, что разнес за пределы Франции Наполеон. О, верится с трудом, что он разбит! Что не знавший поражения полководец бежит, как заяц, из так и непокоренной страны! О мой Бог! Подумать только о том было невозможно еще этой весной!

Он выглядел радостным, улыбался, заставляя Полин не скрывать своих счастливых глаз от домашних, впервые за долгие недели видя его в таком приподнятом настроении. Только после стало понятно и Анне, и ей, что эта радость была короткой — уже удалившись в кабинет после обеда, Петр помрачнел и долго сидел у окна с бокалом в руке, из которого так и не отпил ни глотка.

Mon pauvre frère [449], думала Анна, идя по расчищенной от снега дорожке к дому. Как перевернула их жизни война с французом! Петр был рожден носить мундир и гарцевать на коне на парадах и смотрах подле своего генерала, ловить восхищенные и влюбленные взгляды барышень, открыто флиртовать, пить цымлянское или более дорогое французское, кружить своих партнерш в вальсе или мазурке. И ныне он бы гнал француза прочь из родной земли, был бы смел и удал на поле сражения, как не страшился ничего при Бородино — ни разрывов, ни свиста пуль и гранат. И он вошел бы в Париж (а Париж будет непременно взят, ныне не было даже тени сомнений в том!), вернулся бы в родной имение не калекой, а героем… А ныне ж!

— Анна Михайловна! Анна Михайловна! — позвали ее от дома, и она поспешила на этот зов, подобрав подол пальто, придерживая рукой капор, ленты которого развязала во время прогулки. Ей отчего-то подумалось, что наконец пришло то самое письмо, которое она ждала вот уже две седмицы. Потому и едва ли не бежала, с трудом удерживая равновесие на скользкой дорожке.

— Письмо, vrai? Почта мне? — спросила у Ивана Фомича, ожидающего ее на заднем крыльце, за несколько шагов, с трудом выкрикивая фразу из-за сбившегося дыхания. Но тут же помрачнела, когда тот покачал головой, протянул руку, чтобы помочь ей подняться по ступеням.

— Господин управитель вас просили-с разыскать, барышня, — проговорил дворецкий, распахивая перед ней двери, пропуская ее в дом, а потом ступая следом за ней и принимая капор и пальто из ее рук. — Модест Иванович к вам просьбу имеет, по словам его.

Заинтригованная Анна прошла быстрым шагом в салон, где тут же при ее появлении на пороге на ноги вскочил с кресла управитель Шепелевых, худощавый немец, некогда приехавший в Россию из одного из многочисленных герцогств Германии дабы попытать счастья и вот уже более десяти лет служивший у Шепелевых — сперва управляющим в Милорадово, а последние семь лет главным управителем.

— Модест Иванович, — Анна вежливо кивнула управителю. Тот ответил поклоном. — Рада видеть вас в здравии. Как поживает ваша супруга? И Аделина Модестовна? Как вы пережили последние месяцы и тот пожар, о котором ныне говорит, вестимо, вся империя?

Управитель проживал с некоторых пор в Москве, в отдельном доме, который сумел приобрести позапрошлой зимой не без помощи Михаила Львовича. Анна только обрывки разговоров среди прислуги слышала на этот счет. Говорили, что дом был куплен не просто так, не за службу долговременную, а потому, что молодой барин был замечен за волокитством за дочерью управителя.

— Благодаря Спасителю нашему, все благополучно, — кивнул Модест Иванович. — До нашей стороны огонь так и не дошел, так что по возвращении из Калуги, куда отъезжали всем семейством, спасаясь от француза, мы нашли его в целости и на удивление в некоторой сохранности. Жаль, что не могу сказать того же самого о многих других владениях города.

— Наш дом на Тверской…? — Анна не могла не вздохнуть горько после того, как получила ответ, что московский особняк был почти полностью уничтожен огнем. Она недолго жила в том доме, но успела запомнить высокие потолки с лепниной, удивительную роспись стен, широкие подоконники в библиотеке, обитые бархатом для мягкости.