Orwell - D.J.Taylor

них были Эмпсон, Джек Коммон и Гай Берджесс), которые собрались в толпе. Но последовавший за этим "длинный вечер" удался лишь отчасти. Он нашел Криппса человечным и "готовым слушать", хотя тот и сделал, по крайней мере, для Оруэлла, несколько "ужасающие" замечания и, похоже, не понял его убеждения, что будет катастрофой, если война не закончится без серьезных социальных потрясений: Криппс, по мнению Оруэлла, был, по сути, технократом, которого не беспокоил бы идеологический уклон любого послевоенного режима, если бы он обеспечивал прогресс.

Учитывая то, что мы знаем о темпераменте Оруэлла, в этой встрече есть что-то до боли предсказуемое. Вы чувствуете, что ни один левый политик - и уж тем более тот, кто знал о своей ответственности перед изменчивым электоратом, - никогда не мог соответствовать тем ожиданиям, которые возлагал на него Оруэлл. Одного желания слушать было недостаточно. Оруэлл не верил, что Криппс был коррумпирован; он просто попал в сети министерской политики, был порабощен протоколом и тем, что Оруэлл в своем дневнике называет "официальным мышлением". Он поддерживал контакт с Криппсом и был достаточно близок к нему, чтобы секретарь Криппса Дэвид Оуэн показал ему проект заявления государственного секретаря по делам Индии о послевоенной политике в отношении Бирмы, но ущерб был нанесен. Если политика Оруэлла в конце 1940-х годов все больше становилась вопросом причин и призывов к символическим жестам намерений, то его отход от практической, директивной стороны деятельности правительства вполне мог начаться здесь, в его болезненной реакции на "ужасающие" замечания Криппса. Важно отметить, что официальное заявление, с которым он ознакомился, было столь же огорчительным для старой руки Бирмы: оно предлагало прямое правление и реколонизацию страны британскими комбайнами, которые эксплуатировали ее ресурсы в межвоенный период. Прошу Бога, чтобы ни один документ такого рода не попал в руки врага", - писал Оруэлл.

Наступило лето. Немецкое вторжение не состоялось, хотя японское нападение на Бирму привело армии императора к воротам Индии. Вернувшись на северо-запад Лондона, Оруэлл и Эйлин снова переехали в двухуровневую квартиру - первый этаж и подвал - по адресу 10 Mortimer Crescent, Kilburn. Здесь было больше свободного места, чем в их прежних лондонских жилищах, и гостей часто приглашали переночевать на походных кроватях, разложенных в подвале рядом с котлом и в виду токарного станка, на котором хозяин с гордостью выполнял плотницкие работы. Пауэлл оценил условия как вполне сносные ("Там было просторно"), но его разбудила воздушная тревога в 4 часа утра. Беспокойство усилилось, когда Оруэлл, спотыкаясь, спустился по лестнице в темноте, объяснив, что он "скорее рад" налету: когда его не будил зенитный огонь с местной батареи, он обычно был слишком ленив, чтобы топить котел. Друзья отмечали, что обшарпанная атмосфера заведения в Килберне подходила Оруэллу, что он чувствовал себя там как дома, и что фон соответствовал одному из видов, которые он принимал: "Это вполне мог быть кабинет хозяина в загородном доме", - заметил Пауэлл о комнате, где он работал.

В профессиональном плане разочарование уже наступало. Открывая свой дневник в марте 1942 года, Оруэлл отметил, что атмосфера на Би-би-си - "нечто среднее между школой для девочек и психушкой, и все, что мы делаем в настоящее время, бесполезно или чуть хуже, чем бесполезно". Середина лета принесла еще одну жалобу: "То, что поражает в Би-би-си - и, очевидно, то же самое происходит в различных других отделах - это не столько моральное убожество и бесполезность того, что мы делаем, сколько чувство разочарования, невозможность добиться чего-либо". Критики иногда предполагают, что ссора Оруэлла с его работодателями была по существу философской или, во всяком случае, политической - что он возмущался моральными двусмысленностями, которые навязывала ему работа в пропагандистском учреждении во время национального кризиса. Но если его отвращала интеллектуальная нечестность, которую он видел вокруг себя, отсутствие взвешенных суждений, ложь в репортажах итальянского радио и - ближе к дому - изменения сценария, которых требовали цензоры, то он также был реалистом в отношении роли корпорации в распространении информации. Войны нужно было выигрывать, а общественное мнение - менять. Насколько эффективнее было бы освещение вторжения на Мадагаскар весной 1942 года, если бы оно было представлено как нечто большее, чем старый империалистический захват земель, сокрушался он.

В конечном счете вы подозреваете, что во многом недовольство Оруэлла Би-би-си было виной запутанной бюрократии, а не прямого морального отвращения, не говоря уже о подозрении, что вряд ли кто-то слушает передачи. (Когда его коллега Лоуренс Брандер вернулся из шестимесячного путешествия по Индии, в ходе которого он провел исследование аудитории, Оруэлл отметил, что его выводы были настолько удручающими, что он едва ли смог заставить себя записать их). Однако то тут, то там таятся намеки на более глубокое недомогание, выходящее за рамки раздражения от необходимости иметь дело с леди Григг или гоняться за ораторами, не ответившими на его приглашения. В письме к поклоннику, написанном через три года после окончания войны, Оруэлл обронил дразнящую ссылку на то, что он был "истериком" большую часть ее продолжительности. Что он имел в виду? Документальные свидетельства о событиях в тылу в 1939-45 годах говорят о том, что определенное количество психологических расстройств было эндемическим явлением среди людей, которые работали долгие часы в правительственных учреждениях во время блица и последовавших за ним нервных месяцев. Филип Тойнби, более молодой писатель, чьими работами Оруэлл восхищался, вспоминал свое собственное истерическое состояние в 1941-3 годах: "Дико жалуясь в разгар войны, убивавшей миллионы людей, на невыносимый ужас от того, что каждый день приходится работать в Министерстве экономической войны!".

Несчастье самого Оруэлла, похоже, проявлялось в бесконечных размышлениях о несправедливости и неравенстве, которые он видел вокруг себя, - беспокойство, которое иногда могло иметь печальные, если не замеченные, личные последствия. Его коллега по Би-би-си Джон Моррис вспоминал, как в начале 1943 года его друг Л. Х. Майерс попросил пригласить Оруэлла к себе домой. Оруэлл отклонил приглашение на ужин, но согласился заглянуть к нему после. "Я полагаю, вы обедали у Булестена?" - спросил он, назвав дорогой ресторан, директором которого был Майерс. Моррис, уйдя готовить кофе, вернулся и обнаружил, что разговор затих: Оруэлл смотрит в огонь; Майерс явно глубоко уязвлен тем, что его считают символом социальной элитарности. Эта сцена повторилась несколько месяцев спустя, когда Майерс, наткнувшись на Оруэлла в разговоре с Питером Ванситтартом, пригласил их обоих на ужин. Прежде чем Ванситтарт успел открыть рот, Оруэлл ответил: "О нет, Лео, мы не собираемся есть твою еду с черного рынка".