Семнадцать мгновений весны (сборник) - Юлиан Семенов

— Все очень просто, — ответила Дагмар. — Девице из хорошей семьи надо иметь профессию: эмансипация и все такое прочее. Я мечтала быть офицером генерального штаба, мне очень нравится планировать битвы, я играла не в кукол, а в оловянных солдатиков, у меня и сейчас хранится лучшая в Европе коллекция, есть даже красноармейцы, потом покажу. Хотите?

— Хочу.

— Вот… А папа с мамой приготовили мне будущее филолога. А что это за наука? Это не наука, это — прикладное, это как оформление ресторана мастером со вкусом, который знает, как использовать мореное дерево, где будут хорошо смотреться рыбачьи сети и каким образом придумать в затаенном уголке зала кусочек Испании — гладко беленные стены, детали старинных экипажей и много темной листовой меди.

— Ну-ну, — улыбнулся Штирлиц. — Только ваша узкая специальность — то есть взаимосвязанность скандинавской и германской литератур — вполне генштабовская профессия. Можете доказать единство корня слов и одинаковость их смысла? Можете! А отсюда недалеко до провозглашения обязательности присоединения Швеции к рейху.

— Бог мой, я это уже доказала давным-давно, но ведь до сих пор не присоединили! Да и потом я высчитала, что множество русских былин тоже рождены нами, поскольку княжеско-дружинный слой общества у русских был в первую пору нашим, скандинаво-германским, они-то, предки, и занесли туда эпическое творчество, а когда славяне дали нам коленом под зад — привезли сюда, на Запад, их былины…

— Это — по науке? Или снова ваш оловянный генеральный штаб, чтоб легче обосновать присоединение к нам России?

— И так и эдак, но обосновывать присоединение Германии к России будет генеральный штаб красных, — засмеялась своим странным, внезапным смехом женщина, — а уж никак не наш.

— Налейте еще водки, а?

— Бутерброд хотите? У меня сыр есть.

— Черт его знает… Все-таки, наверное, хочу…

Дагмар легко и грациозно, как-то совершенно неожиданно поднялась со стула; юбка у нее была коротенькая, спортивная, и Штирлиц увидел, какие красивые ноги у женщины. Он вывел странную, в высшей мере досадную закономерность: красивое лицо обязательно соединялось с плохой фигурой; нежные руки были почему-то у женщин с тонкими ногами-спичками; пышные красивые волосы — и вдруг толстая, бесформенная шея.

«А здесь все в порядке, — подумал Штирлиц. — Природа наделила ее всем по законам доброты, а не обычной жестокой логики: „каждому — понемногу“».

И бутерброд Дагмар сделала вкусный, маргарина намазала не бритвенный слой, а видимый, жирный ; сыр хоть и был наструган тоненькими, чуть что не прозрачными дольками, но был положен горкой .

— Пейте и ешьте, — сказала она, снова легко и грациозно устроившись на стуле. — Я очень люблю смотреть, как едят мужчины, не так страшно жить.

— Вы мне расскажите про скандинавско-русские былины, — попросил Штирлиц.

— Вы зовете женщину в постель только после интеллектуального собеседования? С вами я готова лечь сразу.

— Правда?

— Будто сами не знаете… В мужчин вашего типа женщины влюбляются немедленно.

— Почему?

— В вас есть надежность.

— Это — все, что надо?

— Можете предложить большее? Тогда купите мне ошейник, я стану вашей собакой.

— Любите собак?

— Вопрос итальянца. — Дагмар пожала плечами. — Или испанца… Но никак не немца. Разве есть хоть один немец, который не любит собак?

— Я вам дам новый псевдоним — «бритва». Согласны?

— Да хоть какой угодно.

— Итак, о былинах…

— У вас есть сигареты?

— Конечно.

— Я хочу закурить.

— Но вообще-то вы не курите?

— Я бросила. В гимназии курила, еще как курила. И пила водку. И все остальное…

— Молодец. Трудно в учении — легко в бою.

— Так говорил русский генерал Суворов.

— Совершенно верно. Только он был фельдмаршалом, если мне не изменяет память.

— Изменяет. Он был генералиссимусом.

— Слушайте, а мне просто-напросто приятно быть у вас в гостях.

— Так вы ж не в гостях… Вы, как я понимаю, по делу…

— Черт с ним, с этим делом… Все равно вы его прекрасно проведете, я теперь в этом не сомневаюсь… С кем из моих коллег вы раньше были на связи?

— По-моему, об этом нельзя говорить никому? Меня предупреждал мой куратор…

— Мне — можно.

— Можно так можно, — улыбнулась Дагмар. — Он представился мне как Эгон Лоренс.

— Он действительно Эгон Лоренс. Как он вам показался?

— Славный человек, старался помочь мужу… Или делал вид, что старался… Во всяком случае, его отличал такт…

— Почему вы говорите о нем в прошедшем времени?

— Он в госпитале. Попал под бомбежку, контузило.

— Расскажите все-таки про скандинаво-германо-русский эпос, это дьявольски интересно. И давайте еще раз выпьем.

— Любите пьяных женщин?

— Черт его знает… Не чувствуешь себя скованным… Это как на корте играть с партнером одного с тобою класса.

— Почему вас заинтересовали эпосы? — Дагмар пожала острыми плечами.

— Потому что вы мне приятны. А человек познается по-настоящему, когда он говорит о своем деле.

— Это вы про мужчин. Женщина познается, когда она любит, кормит дитя, делает мужчине обед и смотрит, как он тревожно спит… Нет, я не психопатка, правда… Что вы на меня так смотрите?

— Я смотрю на вас хорошо.

— Поэтому и спрашиваю.

— Рассказывайте…

— Вы говорите по-русски?

— Читаю. Со словарем.

— Знакомы с финским эпосом? Или с эстонским? С карельским? Очень красивое название «Калевипоэг». Знаете?

— Нет, не знаю… Слыхал краем уха… У нас есть перевод?

— Мы не умеем переводить. Мастерски переводят только русские.

— Отчего это им такая привилегия?

— Стык Европы и Азии… Смешение языков, караваны в Персию, Индию, Китай, хазары, скифы, Византия, великолепное варево…

— Итак, «Калевипоэг»…

— А у русских есть былина о богатыре Колыване. Я проводила аналитическое сравнение, все очень близко. А еще ближе к нам их прекрасная былина об Илье Муромце.

Произношение у женщины было абсолютным, русское имя она называла без акцента. Штирлиц заставил себя не отрывать глаз от сигареты, которую он аккуратно разминал пальцами, чтобы не взглянуть на ее лицо еще раз, наново.

— Вообще былины — это любопытная штука, — вздохнула Дагмар. — Они подталкивают к выводу, что в жизни во все времена обязательно надо выжить, и не просто выжить, а победить, пробиться вверх, к славе, — только тогда не страшна смерть, ибо лишь тогда твое имя сохранится для потомства. Чем ты поднялся выше, тем надежнее гарантия неисчезновения… Нет, правда! Почему вы улыбаетесь?

— Потому что мне приятно слушать вас.

— Пейте.

— Выхлещу всю вашу водку.

— Я покупаю ее на боны в шведском посольстве, там очень дешево.

— Дальше.

— А что — «дальше»? У русских был князь Владимир, он крестил свой народ, стал святым, получил прозвище Красное Солнышко. Чем князь был знаменитее, тем больше его надо было славить, тем красивее о нем слагали былины, в лучах его известности оказывались близкие — был у него дядя, Добрыня, друг и соратник Муромца… Когда сложат эпос об этой войне, вы окажетесь в фокусе славы рейхсфюрера… Замечательно, да?

— Совершенно замечательно… Только где логика? Князь Владимир, дядя Добрыня и богатырь Муромец?

— Все-таки я женщина… Мы — чувство, вы, мужчины, — логика… Так вот, есть русская былина про то, как Муромец сражался со своим сыном Бориской… Хотя иногда его называли Збутом, порою Сокольником, а в поздние времена — Жидовином… Илья, сражаясь с сыном, узнает, что этот самый Жидовин приходится ему сыном, отпустил его, а тот решил извести отца, когда богатырь уснул… Не вышло. Муромца спас его волшебный крест. Сила в старце седьмого возраста была невероятной…

— Что значит «старец седьмого возраста»?

— По старым славянским исчислениям это возраст мудрости, с сорока до пятидесяти пяти лет… А теперь сравните Муромца с нижнегерманской сказкой о Гильдебранде и его сыне Алебранде, когда они сошлись на битву возле Берна. Похоже? Очень. Отец тоже сражался с сыном, но помирился с ним в тот миг, когда старик занес нож, чтобы поразить свое дитя… Молодой богатырь успел сказать старцу то, что знал от матери… А она рассказала сыну, кто его отец… Слезы, радость, взаимное прощение… А кельтская сага об ирском богатыре Кизаморе и его сыне Картоне? Она еще ближе к русскому варианту, путь-то пролегал из варяг в греки, а не из немцев к персам. В битве отец, как и Муромец, убивает сына, но, узнав, кого он убил, плачет над телом три дня, а потом умирает сам… Видите, как мы все близки друг другу?

Штирлиц пожал плечами:

— Что ж, пора объединяться…

— Знаете, отчего я хочу, чтобы вы остались у меня?