Чапек. Собрание сочинений в семи томах. Том 1. Рассказы - Карел Чапек

Делается это, к вашему сведению, так. Допустим, мне предстоит дирижировать симфоническим оркестром в Лондоне или Париже, — видите ли, когда дирижирует маэстро Пилат, сами концертные агентства подымают шумиху. Не успеешь вымыть в отеле руки, в номер звонит портье, мол, меня спрашивает какой-то господин. И по важному делу. Ясно, говорю себе, — пресса! Имейте в виду, газеты интересуются вами в первый день, на второй — вы уже не новинка, и если хотите, чтобы о вас еще разок упомянули, вам по меньшей мере придется броситься под автомобиль. Что ж, заставляю этого господина минутку подождать — так почему-то принято в подобных случаях, ну и… «Прошу, чем могу быть полезен?» Молодой человек расшаркивается: дорогой маэстро, такая-то газета хотела бы поместить о вас несколько слов…

— Интервью? Принципиально не даю никаких интервью.

— Нет, нет, — защищается молодой человек. — Всего несколько самых непринужденных слов…

Смиренно отдаю себя ему во власть.

— Что ж, сударь, приступайте…

Молодой человек вынимает блокнотик и постукивает карандашом по зубам. Сразу видно, что он обо мне ровно ничего не знает, музыка его не интересует и вообще он понятия не имеет, о чем со мной толковать. С минуту он смотрит на меня неуверенно, потом начинает:

— Не могли бы вы, маэстро, рассказать что-нибудь о себе…

Этот вопрос всегда приводит меня в бешенство.

— Мне нечего о себе сказать, — отвечаю я. — Но если угодно, поговорим о музыке.

Молодой человек благодарно кивает и что-то старательно записывает.

— Когда вы начали заниматься музыкой, маэстро? — спрашивает он далее.

— С детства, — говорю. — Учился игре на фортепьяно.

Молодой человек усердно пишет.

— Ваша родина?

— Маршов.

— Где это?

— В Чехии. В Крконошах.

— Где, простите?

— Крконоше, — объясняю ему, — Крконоше, Ризенгебирге, Monts Geants, Giant Mountains.

— Ага, — говорит молодой человек и поспешно что-то строчит. — Не можете ли вы рассказать о своем детстве? Например… кем был ваш отец?

— Учителем. Играл в костеле на органе. Это были мои первые музыкальные впечатления, — говорю, чтобы поскорее добраться до музыки. — Знаете, старый чешский педагог, музыкант по призванию, самородок — это у нас семейная традиция… — И так далее. Молодой человек пишет и удовлетворенно кивает головой. Как раз то, что нужно его газете. Браво, маэстро!

Наконец-то я отделался от него и облегченно вздыхаю. Гора с плеч. Знаете, я люблю бродить по чужим городам, где никто не обращает на тебя внимания… Признаюсь, во время концерта мне порой хочется зашвырнуть свою палочку — такой испытываешь ужас, такое отвращение к тому, что на тебя смотрят люди. В ком нет настоящей актерской жилки, тот не должен появляться перед публикой. Но это особый разговор…

Утром получаю газету. Броский заголовок: «Беседа с маэстро Пилатом». Ладно. «Маэстро Пилат принял нашего корреспондента в роскошном номере отеля X». Стоп, да ведь я разговаривал с этим молодым человеком в холле! «Тем выразительней контрастировали с великолепной, почти изысканной обстановкой его могучая, угловатая фигура, великолепная грива и нечто необузданное во всем облике». Ростом я едва тяну на метр семьдесят, а что касается гривы… ну, да оставим это… «Он принял нас с необычайной, я бы сказал — бьющей через край сердечностью…» Хо-хо, думаю.

Пилат взъерошил седеющую шевелюру, и его смуглое лицо омрачилось. «Мое происхождение, — сказал маэстро, — окутано тайной. Рассказать о себе я почти ничего не могу. Знаю лишь, что родился в Венгрии, неподалеку от Варшавы, на лоне диких гор-великанов. Кругом шумели леса и, словно органы в храме, гремели водопады. Это первое мое музыкальное впечатление, запомнившееся еще с детства. Скажу вам по секрету: мой отец — старый цыган. Он был дитя природы, как его предки. Браконьерство, свобода и страстная игра на скрипке и цимбалах — все это вошло в их плоть и кровь. Я и теперь еще люблю укрыться где-нибудь в таборе своих сородичей и ночью у костра играю на скрипке старинные песни, памятные мне с детства».

Короче, я бросился в редакцию газеты, разыскал шефа. В кабинете у него я, вероятно, стукнул кулаком по столу или выкинул еще что-нибудь… Во всяком случае, этот господин снял очки и с удивлением воскликнул: «Послушайте, мы пишем для газеты! Нам же необходимо преподнести факты увлекательно! Не понимаю, чем вы недовольны…»

Сейчас-то я не стал бы так горячиться — ко всему привыкаешь… Да, пожалуй, это неизбежно: у тебя своя собственная жизнь, а в глазах прочих она выглядит совсем по-иному; а уж кто приобрел известность, тот и вовсе не принадлежит самому себе! Теперь мне трудно вспомнить, давал я это интервью в Ливерпуле, в Роттердаме или еще где-нибудь, но убежден, что когда я стал там в концертном зале за дирижерский пульт, публика и впрямь видела во мне великана, необузданного дикаря с развевающейся гривой, который со скрипкой в руках пляшет у цыганского костра. Успех я там имел грандиозный, фантастический. Не знаю, право… Возможно, этот молодой человек из газеты был не так уж далек от истины… или, по крайней мере, от того, что заменяет истину широкой публике и обществу.

Десять сентаво

© Перевод И. Ивановой

Нет, нет, это произошло не у нас, у нас ни одна газета ничего подобного себе не позволит, да и общественное мнение, народ, улица, так сказать, у нас не флюгер какой-нибудь. Произошло это в Лиссабоне во время одного из тамошних политических переворотов, когда пал один режим и власть захватил другой, как, собственно, бывает и в других государствах.

Сеньора Варгу это не особенно заботило, поскольку к политике он был равнодушен и лишь возмущался про себя, сетуя на то, что беспокойство, которое снова овладевает умами, отвлекает людей от занятий, по его мнению, куда более благородных и полезных. Словом, дон Маноэль любил покой и свое дело; он возглавлял Общество народного просвещения и неколебимо верил, что через врата просвещения народ придет к благополучию и свободе, что «в труде и учении — наше спасение» и тому подобное.

В то утро он был занят составлением писем — в Монсараж, относительно цикла популярных лекций по астрономии, и в Моура — по поводу беседы о гигиене младенцев, когда домой вернулась с покупками его прислуга, вся красная, с негодующе вытаращенными глазами.

— Вот, дождались, сеньор! — заявила она и бросила на стол помятую вечернюю газету. — Я ухожу от вас, сеньор! Я женщина порядочная и в таком доме служить не стану!

— Что такое? Что такое? — удивился сеньор Варга, поверх очков взглянув на газету. И оторопел: прямо на первой странице он увидел жирный заголовок:

РУКИ ПРОЧЬ, СЕНЬОР МАНОЭЛЬ ВАРГА!

Сеньор Маноэль Варга не поверил глазам своим.

— Откуда вы это взяли, несчастная? — воскликнул он.

Газету дал ей мясник и показал статью, да и все только об этом и говорят. А еще все говорят, что этого, мол, так оставлять нельзя и презренному изменнику и собаке дону Варге не место на их улице.

— Кто же эти «все»? — в недоумении переспросил сеньор Варга.

— Все, — хозяйки, служанки, мясник и пекарь.

— Я у вас больше не останусь, — яростно взвыла она, заливаясь слезами. — Ведь они же придут сюда и спалят дом — и правильно сделают! Вот тут в газете черным по белому написано, кто что творит и что за всем этим кроется… И это — благодарность за мою верную службу!

— Пожалуйста, оставьте меня одного, — попросил удрученный дон Маноэль. — А если вы и вправду хотите уйти, я вас не удерживаю.

И тогда наконец он смог прочесть, что же было написано в газете.

РУКИ ПРОЧЬ, СЕНЬОР МАНОЭЛЬ ВАРГА!

«Скорее всего, это какой-нибудь другой Варга», — подумал он с робкой надеждой, продолжая читать дальше. Увы, речь все-таки шла о нем. «Народ покончит с вашей так называемой „просветительской“ деятельностью, сеньор Варга, которой вы годами отравляли души наших людей! Народ отвергает глубоко чуждое ему, насквозь прогнившее просвещение, которое порождает в нем лишь нравственную порочность, слабоволие и внутреннюю неуверенность; народ больше не позволит вам, сеньор Варга, под видом полезных сведений распространять свои подрывные идеи среди молодежи и простого люда…»

Сеньор Варга выронил газету и опечалился. Что же подрывного в его занимательной астрономии или в лекциях о гигиене младенцев? Он не понимал, да и не пытался этого понять. Он просто верил в просвещение и любил народ, вот и все. Сколько людей ходило на эти лекции, а теперь тут пишут, что никому, мол, они не нужны и что народ с возмущением отвергает их. Сеньор Варга покачал головой и попытался читать дальше. «Если власти не примут мер против ваших безобразий, наш пробудившийся народ сам наведет порядок, и тогда берегитесь, сеньор Маноэль Варга!»