Кукольник. Куколка. Кукольных дел мастер - Генри Олди

— …искушать нас адскими бубенцами?! Доколе Рибальдо Бесноватый…

Опять скрежет и уханье.

— Заветчане! Шатаются устои веры! Жилища знати стали вертепами разврата! Наг, яко из чрева матери, истинно вещаю вам, укрыв главу священным убором…

Проповедь была достойна сериала «Скрежет зубовный», спонсированного вехденскими фундаменталистами. Критики и искусствоведы давным-давно осудили «Скрежет…» за пропаганду межрасовой розни и потакание низменным вкусам. Но честные эскалонцы сериалов не смотрели, критикой не интересовались — и воспринимали слова Хосенидеса с нездоровым энтузиазмом.

— То-пи! То-пи!

— О-мут!

— Веди, Нагой!

— Со мной ли вы, заветчане?!

— С тобой!

— Готовы ли претерпеть, восстав и отринув?

— А-а-а!

— Зрите ли вертеп смутный? Логово Бесноватого?!

— Зрим!

— На-гой! На-гой!

— Кто дрожит от страха за дверьми вертепа?!

— Кто-о-о?! О-о!

Тишина.

Воцарившись по мановению длани Хосенидеса, зловещая, внезапная, она таила вопрос, один на всех: кто?! Скажи, Нагой, укажи перстом, и мы ворвемся, сокрушим, разорвем, растопчем и предадим воде то, что останется. Затишье перед бурей не могло длиться долго. А сукин сын пророк умело держал паузу, обводя паству пылающим взором.

«Негатив в идиоте дает один, вечный результат: драку», — вспомнил Лючано. Он не сомневался: от Хосенидеса сейчас зависит все. Нагой может швырнуть толпу на приступ легче, чем ребенок — гальку в море. Эскалонцы пойдут крушить и топить, даже если по ограде пустят кое-что помощнее «кусачки», а в руках защитников окажутся не парализаторы, а армейские лучевики.

Фанатиков и плазматор сожжет, да не остановит.

Разумеется, власти потом накажут зачинщиков. Пророка сошлют в дальний монастырь, на хлеб и воду. Кое-кто выразит ноту протеста, кое-кому принесут официальные извинения. Король Бенуа расшаркается перед Советом Лиги. Пострадавшим с большой долей вероятности выплатят компенсацию за физический ущерб; родственникам погибших — за ущерб моральный.

«Мне кажется, тебя это совершенно не утешает, малыш», — вздохнул маэстро Карл, человек столь же практичный, сколь и сентиментальный.

Лючано бросил взгляд на Юлию, желая подзанять у нее бодрости и уверенности в благополучном исходе заварушки. Но вместо бодрости им едва не овладела паника. Такойон помпилианку еще не видел! Хищно оскалившись, белая, как снег, с длинными черными волосами, разметавшимися по плечам, она буквально пожирала глазами пророка Хосенидеса — словно заклятого врага, соперника, самовольно вступившего в чужие владения. Разъяренная пантера, на чью добычу посягнул конкурент!

Что же она не поделила с харизматичным лидером Ревнителей?

«Толпу, малыш. Толпу, дружок, — хором откликнулись из немыслимой дали маэстро Карл с Добряком Гишером. — Толпу, и больше ничего». Честно говоря, Тарталья плохо понял, что имели в виду его привычные альтер-эго. Но спорить раздумал: этих не переспоришь.

Пауза длилась, и первым сорвался не пророк — Юлия.

— Убирайтесь прочь! Все! Быстро!

У вопля, властного, но на грани истерики, был один явный плюс. Вот теперь Лючано убедился: на близнецах и впрямь нет клейма! Давид и Джессика не стронулись с места, напряженно изучая беснующуюся хозяйку.

— Вон! Бегом! В дом!!!

Приказывай Юлия деловым, сухим тоном — никто и не подумал бы ослушаться. Но вот так, меча молнии, визжа, стремительно теряя человеческий облик?

Оживи скелет мозазавра, и то вышло бы естественней.

— Что с вами?! Вам нужна помощь?

Лючано шагнул ближе, пытаясь уяснить, что творится с обезумевшей женщиной.

— Оставьте меня!

— Позвать Антония? Я сейчас…

Он уже повернулся, намереваясь бежать к дому (разбираться с управлением комьюниона не было времени!), когда из акустических линз ударил голос пророка:

— Колеблетесь, заветчане? Выжидаете? Рибальдо златом прельстился, а вы — послушанием прельщаетесь? Мнимой покорностью? Ждете, когда Нагой перстом цель укажет? А свои персты вам на что? В носу ковырять? Плачет Ревнивец, на вас глядя, рыдает кровавыми слезами…

— Бе-е-е-ей! — не выдержал кто-то.

— Исчадий — в омут!

— Охвостье — в омут!

— Скверну — в омут!

Толпа вскипела штормовой волной, качнулась к ограде, к воротам.

— Ликуйте, заветчане! Не страшитесь пре… пк-хре… пф-кхе-кхе-кхе…

Густой слой белил лег на лицо Юлии, превратив женщину в злобного мима. Под глазами проступила мертвенная синева. Рука с растопыренными, скрюченными на манер когтей пальцами тянулась к экрану, двигаясь, как в густом киселе, и наконец достигла вожделенной цели, вцепилась в горло. Пророк зашелся кашлем, захрипел, утратив дар речи. На губах Хосенидеса выступила пена. Он кувыркнулся вниз с живого помоста, теряя по дороге свою замечательную шляпу.

И волна толпы разбилась о невидимый мол.

Кто-то по инерции добежал до ограды — и отшатнулся, скуля по-собачьи, ужален бдительной «кусачкой». Иных выворачивало наизнанку: рвота хлестала на брусчатку мостовой, на окружающих людей. Лиловые Ревнители бились в конвульсиях под ногами эскалонцев. Десяток человек, включая пьяного щеголя в парике, принялись яростно колотить своих же товарищей — первых, кто попался под руку. Щеголь выхватил из трости узкий клинок, разя направо и налево.

Люди танцевали, плакали навзрыд, бросались друг другу в объятия…

Казалось, толпу свели с ума.

А перед экраном комьюниона, где творилась дикая вакханалия, безмолвной статуей, гипсовой фурией, воплощением неотвратимого и беспощадного возмездия застыла госпожа Юлия с простертой вперед рукой. Камень, монолит; скала. Даже ветер не отваживался тревожить складки ее одежды. Воздух, окружавший женщину, дрожал, плыл раскаленным маревом, миражом пустыни. Впору было поверить, что от помпилианки исходят волны разрушительной вибрации, пронзая насквозь саму суть Мироздания.

Пространство исходило дрожью перетянутых, готовых лопнуть струн — мерцающих, покрытых ворсом, гудящих нервов. Еще чуть-чуть, и вилла осыплется колючим крошевом, люди растекутся по земле лужицами вязкой, вонючей протоплазмы. Террафима встанет на дыбы, сорвется с орбиты, мир рухнет в тартарары, в бездну новорожденного коллапсара, черной дыры, откуда нет возврата…

Лючано попятился, закрывая собой детей.