Ненависть к поэзии. Порнолатрическая проза - Жорж Батай

96

Bataille Georges. Choix de lettres, 1917–1962. P. 250. Ср. заголовок последней части «Орестеи» — «Быть Орестом».

97

Заимствуем это понятие у Антонена Арго и Рене Жирара: последний, в частности, пишет о «заразительности» сакральной стихии, которую уже не удается обуздать, заклясть или «очистить» переживающими «кризис» ритуальными жертвоприношениями.

98

«Эжени де Франваль» — сочинение маркиза де Сада (из книги «Преступления любви»); «Смертный приговор» — Мориса Бланшо; «Сарразин» — новелла Бальзака, сравнительно мало известная, а на самом деле одна из вершин его творчества. (Примеч. автора.)

99

Китайский квартал (исп.). (Примеч. ред.)

100

Принося свои извинения, я должен здесь добавить, что это определение бытия и эксцесса не может иметь философского обоснования, в том смысле, что эксцесс превосходит основание: эксцесс — это именно то, посредством чего бытие бытует прежде всего, вне всяких границ. Конечно, вместе с тем бытие заключается в некие границы: эти границы позволяют нам говорить (я тоже говорю, но, говоря, я не забываю, что слово не только ускользнет от меня в будущем, но уже ускользает). Эти методически расставленные фразы возможны (они таковыми являются в самой широкой мере, поскольку эксцесс — исключение, это чудо, таинство… и эксцесс обозначает притягательность — притягательность, если не ужас, всего того, что больше сущего), однако их невозможность дана априори. Я никогда не бываю связан; я никогда не пойду в рабство, но я оставляю себе свою суверенность, которую только моя смерть, доказав невозможность ограничиваться бытием без эксцесса, отделит от меня. Я не отвергаю познания, без которого я бы не смог писать, но здесь пишет умирающая рука, и благодаря этой обещанной ей смерти она избегает границ, принятых при письме (принятых рукой пишущей, но отвергнутых рукой умирающей). (Примеч. автора.)

101

Это и есть первая теология, которую предлагает человек, просвещенный смехом, человек, который удостаивает не ограничивать не знающего, что такое граница. Отметьте пламенным камнем тот день, когда вы будете это читать, вы, побледневшие над текстами философов! Как еще выразиться заставляющему их умолкнуть, если не таким способом, которого они не могут помыслить? (Примеч. автора.)

102

Я мог бы к тому же обратить ваше внимание на то, что эксцесс является самим принципом сексуального воспроизводства: в самом деле, божественное провидение распорядилось так, чтобы в этом деле мы могли прочесть его тайну! Человек ни от чего не бывает избавлен! В тот самый день, когда он ощущает, как земля уходит у него из-под ног, ему говорят, что это происходит согласно Провидению!. Но пусть даже из богохульства своего он добывает дитя, все-таки даже самый ничтожный человек может наслаждаться, только богохульствуя, плюя на свой собственный предел, только богохульствуя, он сам способен стать Богом! Поэтому творчество поистине безвыходно, оно несводимо к любому другому движению духа, кроме уверенности в том, чтобы превозмочь, будучи превозможенным. (Примеч. автора.)

103

Я сказал: «Бог, если бы он „знал“, был бы свиньей». Тот, кто (я предполагаю, что он будет в этот момент неумыт, «растрепан») уловит идею до конца, но что в нем останется человеческого? По ту сторону и всего… дальше, и еще дальше… Он сам в экстазе над пустотой… А теперь? Я дрожу. (Примеч. автора.)

104

Эти полоски на чулках были то горизонтальными, то вертикальными. Вольная — непристойная — фотография той эпохи использовала причудливые приемы, призванные комическим или отталкивающим обликом придать ей еще большую эффективность — и постыдность. (Примеч. автора.)

105

Нет: мысленно просовывая кончик языка в счастливое отверстие твоей попки. (Примеч. автора.)

106

Нет: ибо Пьеру я оставляю и то-чем-писают и то-чем-срут. (Примеч. автора.)

107

Я умолял ее:

— Сначала то-чем-писают… (Примеч. автора.)

108

Ты же чувствуешь, у меня уже целый час потрясающе встает. (Примеч. автора.)

109

Мне хотелось вынуть его, но я не осмеливался. (Примеч. автора.)

110

Я ничего не могу с собой сделать, — тихонько сказала она мне, — но я пью, чтобы пописать — в рот Лулу. (А Лулу могла ее услышать.) (Примеч. автора.)

111

— Да, прежде всего, мне потребуется много отваги, и, самое главное, чем больше я буду пить, тем больше я буду писать. Пьер, я люблю тебя, я обожаю тебя, и все мои нервы натянуты до предела. У меня в ногах голова Лулу: наполни мой бокал, я наполню себя, а потом вылью вино в рот Лулу. Не могу вообразить себе большего удовольствия. Вся игра будет длиться долго, пока я всё не выписаю, и тогда я заставлю тебя наслаждаться так сильно, что тебе покажется, будто ты умираешь. Как будто с тебя заживо содрали кожу. Как будто тебя повесили.

Я понял, что Анси, которая уже дрожала, начала писать. По ней пробежала судорога.

— Это чудесно, — сказала она. — Я и тебе дам попробовать. Ты выльешь мне в рот то, что выпьешь. Я солью это тебе, а ты обольешь мне этим горло, живот, ноги. Лулу может всё проглотить, но она оставит себе немного, чтобы облиться. Если хочешь, ты разденешься, и, когда ты будешь под столом, она обольет тебя моей мочой. Когда мне будет хорошо, я высеку Лулу. Она уйдет, и мы трахнемся. Но все это должно длиться долго… я буду писать постепенно… Когда я писаю постепенно, ты увидишь, я от этого задыхаюсь. Ты не представляешь себе, в каком я состоянии, когда писаю таким образом. Чувствуешь, у меня дрожат ноги, их трясет, пока моя моча проникает ей в горло. Обними меня, а я подрочу тебя. Лулу смочит тебе член, она даст мне в руку немного мочи, и я подрочу тебя так, что ты закричишь.

Довольно, Лулу, теперь смочи Пьеру член моей мочой. Только, Пьер, тебе будет страшно и, может быть, уже страшно. Сама я дрожу с самого начала. Я не лгала тебе. Хватит разговаривать. Мне слишком хорошо. Я еще пописаю.

Немного спустя она продолжила:

— Я не лгала тебе. Я делала это один раз — с известным тебе человеком — и не думала, что мне хватит сил сделать это еще раз. Когда я поняла, что тебе это понравится, я решилась. Но, когда я писаю, мне кажется, что в дом приходит беда. О, это слишком! Я еще раз пописаю. Мне нравится писать ей в рот, о! Теперь весь твой язык у меня во рту!

Пока Анси писала, она не переставала разговаривать. Наконец она мне сказала:

— Теперь твоя очередь залезть под стол, и… Через несколько мгновений ты меня трахнешь. Ты погрузишься в меня. Мы будем купаться в моей моче, я дам тебе мочи, которую ты выльешь мне в рот. Если бы ты знал, что от писания я получаю большее наслаждение, чем от наслаждения. О, скорее, лезь под стол, а Лулу будет целовать меня в губы. Скорее, я чувствую…

Под столом мне передалась та дрожь, в которой она передавала мне себя. Она еще дрожала, когда позвала меня. Она крикнула:

— Пьер, скорее, скорее, твой член, ради милосердия! Я больше не могу. Я вошел — и она нежно сказала мне:

— Какой он толстый, замечательный! Я думала, что прогоню ее — Лулу, — но теперь слишком поздно! Лулу, — продолжала она, — полижи ему член между моих ног и высоси поглубже мне дырку на попке. О Лулу, как бы мне хотелось, чтобы тебя было двое: по крайней мерс, у тебя должно увеличиться количество рук, если ты не дрочишь нам дырку языком, пальцем.

— Мадам уже говорила, что никто не умеет лизать прожорливее меня, — сказала Лулу. (Примеч. автора.)

112

Для более полного знакомства с жизнью Жоржа Батая см. биографию Мишеля Сюриа (Surya Michel. Georges Bataille, la mort à lœuvre. Paris: Gallimard, 1987 (première édition), 1992 (2e édition)), большая часть материалов которой была использована для составления настоящего очерка.