Фаворит - Валентин Пикуль

— Гриша, — запричитала бабенка, — шептунов-то сколько. Обманывают тебя, да еще и осмеивают… Что ж ты добрых людей не собрал, одних врагов нажил? Да оглядись вокруг и уступи… Неужто все мало тебе?

— Деньги — вздор, а люди — все, — отвечал он. — Ах, Маша, Маша, сестреночка славная… Ее можно и оставить. А на кого дела-то оставлю?

Потемкин всюду начал открыто высказываться, что Россия не одним барством сильна, что нельзя упования викториальные возлагать едино лишь на дворянство.

— Пришло время открыть кадетские корпуса для детей крестьянских и сиротинок солдатских, пусть будут офицеры плоть от плоти народной… Рано мы забыли Ломоносова, рано!

По чину генерал-адъютанта неделю он провел во дворце, навещая Екатерину. Однажды сказал ей:

— А дешперация-то у тебя уже не та, что раньше!

— Дешперации более шибкой не требуй, ибо дел стало невмоготу…

В караул Зимнего дворца заступила рота преображенцев. И заявился к нему Гаврила Державин — не зван не гадан.

— Чего тебе? — спросил Потемкин.

Стал поручик говорить о заслугах своих. Печалился:

— А именьишко мое под Оренбургом вконец разорено.

— Покровителя, скажи, имеешь ли какого?

— Был один. Да его Петька Шепелев шпагой проткнул. Это князь Петр Михайлович Голицын.

Потемкин омрачился. Скинул с ног шлепанцы.

— «Приметь мои ты разговоры…» Как дале-то у тебя?

Державин стихи свои читал душевно и просто:

Приметь мои ты разговоры,Промысль о мне наедине;Брось на меня приятны взорыИ нежностью ответствуй мне…Представь в уме сие блаженствоИ ускоряй его вкусить:Любовь лишь с божеством равенствоНам может в жизни сей дарить.

Потемкин расцеловал поэта с любовью.

— Слыхал? — спросил он Рубана. — Вот как надо писать. А ты, скула казанская, — повернулся он к Державину, — чего пришел? Или в полковники метишь?

— Да мне бы чин не повредил, — сказал Державин. — Опять же, если супругу сыскивать, как без чина к ней подойдешь?

— Будешь полковником… я тебя не оставлю.

Когда указ вышел из типографии Сената, Державин глазам своим не верил; стал он коллежским советником, что по «Табели о рангах» и соответствовало чину полковника.

Но дни Потемкина были уже сочтены.

Разом опустела его приемная, которую раньше наполняли люди и людишки, ищущие его милости, как собаки ласки, — это признак недобрый. Вот и сегодня навестили только два дурака, конъюнктур придворных не разгадавшие. Один дурак высказал дурацкое мнение, что он благороден и лишь потому беден.

— Не ври! — сочно отвечал Потемкин. — Еще не всякий бедняк благороден и не каждый богач подлец. Убирайся вон!

Второй просил у светлейшего вакантного места.

— Вакансий свободных нет, — сказал Потемкин. — Впрочем, повремени: скоро мое место освободится, так ты не зевай…

В разгар лета, желая испытать крепость чувств к нему Екатерины, Потемкин размашисто вручил ей прошение об отпуске:

— Слышано, что где-то Тезей оставил какую-то Ариадну. Но еще не приходилось мне читывать, чтобы Ариадна оставила своего Тезея… Воля твоя, матушка! Отпусти ради отдыха.

Екатерина проявила колоссальную выдержку.

— Ты надолго не покидай нас, — сказала она.

Это ошеломило Потемкина. Утопающий, он вдруг начал цепляться за последние обломки своего разбитого корабля:

— В подорожной прошу указать, что еду не микстуры пить, а ради инспекции войск в губернии Новгородской.

Он уехал, а при дворе началось безумное ликование: «Ура! Нет больше светлейшего, а Петя-то Завадовский — скромница, он из темненьких, мухи не обидит… Золотой человек! Матушка небось знает, на кого ей уповать». Завадовский торопливо вселился в покинутые Потемкиным дворцовые апартаменты, стал передвигать мебель, нанял для себя учителя игры на арфе. А дабы чувствовать себя уверенней, собирал возле себя недругов Потемкина, и они порочили князя всячески. Но Гришка Орлов конфидентом его не стал.

— Чего радуешься? — грубо сказал он Завадовскому. — Или возомнил, что таким, как ты, замены не сыщется? Так будет замена. Где взвод побывал, там и батальону место найдется. Ты на арфе играй, играй. Доиграешься…

11. БЕРЛИНСКИЕ АМУРЫ

Перед отъездом в Берлин граф Румянцев-Задунайский предостерег Екатерину относительно Безбородко:

— Хотя и умен, как цыган на лошадиной ярмарке, но ты его прижучь. Сладострастию предан безмерно, женщин любит до исступления, за девку штаны свои заложит.

— Да какой девке нужна эта уродина?

— Пробавляется любовью по вертепам.

Для Екатерины это была новость:

— Безбородко допущен до дел иностранных, секретных. Ты уж не пугай меня, скажи прямо: продажен он или нет?

— Увы, матушка, продажен.

— Уловлен хоть раз был? На чем попался?

— На войне патенты офицерские за деньги продавал. При армии на Дунае расплодил офицеров столько, что капитаны на запятках карет ездили, а поручики мне сапоги чистили.

— Плохо, что ты подсунул мне Безбородко, не предупредив. А теперь он в тайны политики Кабинета проник. Послы же иноземные, сам ведаешь, так и рыщут, кому бы взятку сунуть. Выход один, — сказала Екатерина, не желавшая расставаться с Безбородко, — завалить его золотом по самое горло, чтобы он, жук, в подачках от иностранных дворов не нуждался.

— А где ты денег возьмешь столько?

— На других экономить стану, — отвечала Екатерина…

В первую очередь она экономила на сыне. В свадебную поездку императрица снабдила его столь скудненько, что Павел над копеечкой трясся. Правда, она вручила Румянцеву большой сундук с дорогими подарками, но тот Павла к нему не допускал:

— И ключа не дам! Раздать-то все можно…

Впрочем, стоило кортежу Павла пересечь границу, как он был встречен генералами Фридриха и с этого момента пруссаки честно и щедро расплачивались за все расходы жениха…

— Эти русские меня разорят, — ворчал король. Втайне Фридрих рассчитывал, что визит русского наследника вынудит венских захватчиков быть скромнее.

— Пусть там не облизываются на Силезию и Баварию, — сказал король. — Я еще способен устроить всем хорошую чесотку. — Фридрих велел справить для невесты три платья. — Два, а не три! — крикнул он вдогонку портному.

Мать невесты просила у него денег на приданое.

— Вот новость! — отвечал король. — Откуда я знаю, мадам, на какие пуговицы вы истратите мои деньги? Будьте довольны и тем, что ваша дочь, став русской цесаревной, ни одного раза в жизни не ляжет спать голодной…

Из депо извлекли дряхлые фаэтоны прошлого века, Фридрих велел освежить их сусальным золотом, а заодно уж (опять расходы!) вставить новые стекла взамен выбитых. Софию-Доротею Вюртембергскую тщательно готовили для встречи с женихом: пытаясь устранить неуклюжесть провинциалки, обучали легкости шага, умению садиться, «трепетать» веером. Перед пустым креслом она разучивала книксены и реверансы, а баронесса Оберкирх выступала в роли дрессировщицы:

— Не вижу грации! Где непринужденность вашей улыбки? Еще раз сорвите цветок и, нюхая его, изобразите на своем лице неземное блаженство… вот так! Теперь еще раз отрепетируем важную сцену появления перед русской императрицей…

Заодно разрабатывались темы будущих разговоров с женихом. Конечно, пересадка из Монбельяра на будущий престол России — дело слишком серьезное, и тут стоило потрудиться. Был учтен и горький опыт первой жены Павла. Невесте внушали: что бы там ни вытворяла Екатерина Великая, твое дело — производить детей и помалкивать… Вюртембергское семейство всегда было унижено бедностью, дети привыкли ходить в обносках. Таких принцесс, как невеста Павла, можно было встретить на базарах немецких городишек: с корзинкою в руках, в накрахмаленном чепце, они до обморока торговались, чтобы не переплатить лишний пфенниг за пучок петрушки.

Между тем кортеж жениха приближался. За Мемелем граф Румянцев впал в мрачное состояние духа. Померания плыла в окошках кареты осыпями желтых песков, унылыми перелесками. На этих полянах Румянцев, еще молодым, сражался с Фридрихом в Семилетней войне.

— Не знаю уж, как он кости свои собрал…

Впереди кортежа играли на трубах почтальоны.

Берлин был уже большим и красивым городом: множество садов, зеленые аллеи, опрятно одетые жители — пуговицы пришиты к кафтанам и мундирам прочно, на века! Павел въехал в Берлин через триумфальную арку, обыватели и чиновники кричали «ура!», за каретою бежали семьдесят девиц с цветочками, изображая легкомысленных нимф и пастушек, играла музыка, звонко палили пушки.