Горький - Павел Басинский

Это неумолимая логика гуманиста. Одновременно разумная и страшная. И эти горьковские мечтания действительно осуществили Ленин и Сталин. Первый перестал «посылать на убой» (на русско-германский фронт) миллионы людей, заключив с Германией сепаратный Брестский мир. Второй перебросил «часть их» на строительство Беломорканала, канала Москва — Волга, работу, ведь действительно «нужную стране, всему ее народу».

И все-таки он не мог до конца принять душой неоспоримого факта, что реальное воплощение его мечты ведет к уничтожению личной свободы, к рабской системе принудительного труда. И к возникновению новых «хозяев жизни» (как он ненавидел их в молодости!). К новой, уже коммунистической «элите», частью которой стал и он сам.

Ах, если бы русский народ сам, добровольно, «свободно», в порыве «коллективного энтузиазма» бросился рыть каналы, осушать болота, поднимать целинные земли! Потому так радовали Горького и стахановское движение, и подвиг «челюскинцев», и массовое участие молодежи и женщин в социалистическом строительстве, в укреплении оборонной мощи СССР. Неслучайно именно женщин-метростроевцев, парашютисток показывали в Горках-10 почетному французскому гостю Ромену Роллану летом 1935 года. Можно предположить, что, демонстрируя своему просвещенному европейскому другу чудо раскрепощения женщин в СССР, Горький желал убедить в чем-то не столько его, сколько себя. В том, что «жизнь удалась». Коллективный разум побеждает. Но гость недоверчив:

«В четыре тридцать приходят делегации к Горькому и ко мне: около сорока сотрапезников садятся за длинный стол, накрытый к чаю. Делегация самых отважных молодых парашютисток. Делегация женщин — рабочих Метростроя. Делегация от комсомола (Союза коммунистической молодежи). Небольшая группа пионеров из Армении, мальчиков и девочек, находящихся в Москве проездом. Одна из парашютисток, маленькая толстушка с простоватыми манерами, приземистая, но тонкокостная, по просьбе Горького рассказывает с ужасным апломбом о своих впечатлениях от прыжков <…>.

Затем какая-то маленькая худая женщина из метростроевских рабочих с такой же смелостью обращения, речей и взгляда (как хорошо все они смотрят — прямо в глаза!) радостно и гордо рассказывает о тяжелой работе, о встреченных под землей грунтовых водах, об опасностях и хладнокровии хрупких женщин, которым удалось уломать начальство (которое не хотело их брать на работу).

Презрительно отзываются об английских и американских инженерах, которые не верили в то, что они смогут выполнить задание и управлять машинами: они научились не только ими управлять, но и делать их. Они говорят, что их в работе поддерживает постоянное присутствие руководителей <…>, день и ночь ползавших вместе с ними по узким проходам, подбадривавших советами. Все это кончилось, как и рассказ парашютистки, обязательной тирадой („recitativo obligato“) в адрес Короля — Сталина и его „великих товарищей“, что было отнюдь не забавно, так как походило на выполнение официального распоряжения. <…>

Наконец, юные пионеры и пионерки из Армении наивно рассказывают о своей работе, о своих недостатках и стремлении исправиться. Все это заканчивается армянскими песнями и танцами, в которых выделяются задорной грацией две-три девочки, одетые в национальные костюмы — разноцветные шаровары и красные курточки. Естественно, после этого мы все вместе фотографируемся в парке. Горький, отвечая юным пионерам, говорит, что он счастлив видеть вокруг себя такую пламенную молодежь, готовую к борьбе с врагами. „Их нужно уничтожить, — говорит он, — потому что они негодяи“ (Эта грубая выходка лишает его привычного спокойствия, он хмурит брови и стучит кулаком.)».

Горький в «золотой клетке». Он мечется, но чаще старается убедить себя и других, что все в порядке. Л. А. Спиридонова в книге «Горький: новый взгляд» (М.: ИМЛИ РАН, 2004) приводит документ, обойти который, как это ни грустно, нельзя. Секретный лист хозяйственных расходов 2-го отделения АХУ НКВД:

«По линии Горки-10. По данному объекту обслуживалось три точки: дом отдыха Горки-10, Мал. Никитская, дом в Крыму „Тессели“. Каждый год в этих домах производились большие ремонты, тратилось много денег на благоустройство парков и посадку цветов, был большой штат обслуживающего персонала, менялась и добавлялась мебель и посуда. Что касается снабжения продуктами, то все давалось без ограничений.

Примерный расход за 9 месяцев 1936 г. следующий:

а) продовольствие руб. 560 000

б) ремонтные расходы и парковые расходы руб. 210 000

в) содержание штата руб. 180 000

г) разные хоз. расходы руб. 60 000

Итого: руб. 1 010 000

Кроме того, в 1936 г. куплена, капитально отремонтирована и обставлена мебелью дача в деревне Жуковка № 75 для Надежды Алексеевны (невестка Горького. — П. Б.). В общей сложности это стоило 160 000 руб.».

Для справки: рядовой врач получал тогда около 300 рублей в месяц, писатель, литературовед за книгу — 3 тысячи рублей. Годовой бюджет семьи Ильи Груздева, биографа Горького, составлял около 4 тысяч рублей. «Семья» Горького в 1936 году обходилась государству примерно в 130 тысяч рублей в месяц.

Вот откуда «боль и испуг» в глазах Горького. Но отсюда и хладнокровие в письме к Сталину, написанном сразу после нелепой, загадочной и, в любом случае, неестественной смерти сына Максима. Горький не может признать своего морального поражения. Поражения, постигшего его в результате немыслимо сложной и запутанной биографии, невероятно интересных творческих поисков и до сих пор не понятой его духовной судьбы.

Здесь не подходят слова: гора родила мышь. Скорее иное: вулкан породил катастрофу, которая погребла под собой самое ценное и самое трудно объяснимое в мировоззрении Максима Горького — идею Человека. Вместо нее груда пепла и множество пострадавших и просто загубленных «человеков».

В ночь с 22 на 23 июля 1930 года, находясь в Сорренто, Горький оказался хотя и не в эпицентре, но недалеко от одного из крупнейших землетрясений Италии, сравнимого по масштабам с предыдущим землетрясением в Мессине, унесшим свыше 30 тысяч жизней. Горький ярко описал эту трагедию в письме к своему биографу Груздеву:

«Вилланова — горный, древний городок рассыпался в мусор, скатился с горы и образовал у подножия ее кучу хлама высотою в 25 метров. Верхние дома падали на нижние, сметая их с горы, и от 4 т<ысяч> жителей осталось около двухсот. Так же в Монте Кальво, Ариано ди Пулья и целом ряде более мелких коммун. Сегодня официальные цифры: уб<ито> 3700, ранено — 14 т<ысяч>, без крова — миллион. Но — это цифры для того, чтобы не создавать паники среди иностранцев <…>. В одной коммуне жители бросились в церковь, а она — обрушилась, когда в нее набилось около 300 ч<еловек>. Все это продолжалось только 47 секунд. Страшна была паника. Ночь, половина второго, душно, необыкновенная тишина, какой не бывает нигде, т. е. — я нигде ее не наблюдал. И вдруг земля тихонько пошевелилась, загудела, встряхнулись деревья, проснулись птицы, из домов по соседству с нами начали выскакивать полуголые крестьяне, зазвонили колокола; колокола здесь мелкие, звук у них сухой, жестяной, истерический; ночной этот звон никогда не забудешь. Воют собаки. На площади Сорренто стоят люди, все — на коленях, над ними — белая статуя Торкватто Тассо и неуклюжая, серая — Сант Антонино, аббата. Людей — тысячи три, все бормочут молитвы, ревут дети, плачут женщины, суетятся черные фигуры попов, но — все это не очень шумно, — понимаете? Не очень, ибо все ждут нового удара, все смотрят безумными глазами друг на друга, и каждый хлопок двери делает шум еще тише. Это — момент потрясающий, неописуемо жуткий. Еще и теперь многие боятся спать в домах. Многие сошли с ума. <…> Несчастная страна, все хуже живется ее народу, и становится он все сумрачней и злей. А вместе с этим вчера, в день св. Анны, в Сорренто сожгли фейерверк в 16 т<ысяч> лир, хотя в стране объявлен траур».