Проклятие сумерек - Владимир Ленский

Эскива молчала, переполненная этим мгновением. Она была Королевством, и Королевство было ею: все происходило одновременно – и на земле, и в душе девушки.

Где-то очень далеко, в горах, Бальян сидел у костра, смотрел на звезды и слушал многозначительную гномскую болтовню – эти голоса заменяли для него тишину, и Эскива знала, что он счастлив.

Элизахар, герцог Ларра и Вейенто, увенчанный короной Мэлгвина, и Онфруа, его наследник, находились сейчас в Изиохоне. Они пили вино у огромного рыбачьего костра на берегу, под гром прибоя, и Фейнне была рядом с ними – сидела на остывающем песке, возила в нем пальцами, выискивая раковины. Герцогиня смеялась – смеялась от всего сердца, чего с нею не случалось очень давно.

Элизахар говорил, от возбуждения громче, чем следовало бы:

– Помните, госпожа Фейнне, как в Академии мы с вами однажды отправились в «Ослиный колодец»?

– А хозяин говорит: «Я днем студентам не наливаю», – подхватила Фейнне. – А я говорю: «Нет уж, мне вы нальете, потому что нынче я намерена напиться!»

– Какой ужас, – вставил запыхавшийся Онфруа. – Вы, матушка, оказывается, лихой студент.

В мыслях Эскивы эти бессвязные речи, этот любовный лепет исходил из их уст в виде извивающихся лент, нежно обвивающих запястья собеседника, – все самое главное говорилось нынешней ночью помимо слов.

Потомство Мэлгвина иссякло. Корона герцогов Вейенто перешла в Ларра. Несколько дней назад об этом было объявлено перед всеми. А потом Элизахар забрал Фейнне и сына и отправился в Изиохон. Фейнне хотела побывать на берегу моря, и Онфруа смотрел на волны, на рыбаков, на сети, полные живого серебра, – смотрел, пока у него не заболели глаза. И Фейнне смеялась.

На площади столицы придворный композитор дирижировал своей новой сюитой, сочиненной в честь свадьбы регента. Весь взмокший от волнения, Эмери деспотически повелевал арфами. Музыка, что некогда существовала лишь в его воображении, вырвалась на волю и теперь бесчинствовала на площади. Любовный гимн во славу брака Талиессина и Уиды получился под стать самим влюбленным: это была боевая песнь, способная поднять армию и бросить ее в смертный бой на врага, да так, что никто не осмелится дезертировать и предпочтет погибнуть, но не принять позора. И музыкальная тема Уиды главенствовала над всем.

В самозабвении танцевала на площади, в пространстве между арфами, жена Эмери, Софена. Она танцевала одна, не допуская к себе никакого партнера, и в конце концов начало казаться, будто это вовсе не женщина, но дух, порождение гремящих струн, который исчезнет, едва только смолкнет последняя арфа.

Старый Адобекк проводил ночь в гробнице Оггуль, где в безымянной могиле, никак не обозначенной, был похоронен Радихена.

– Мне не хватает тебя, Радихена, чума на твою голову! – бормотал Адобекк. – Я легко мог обходиться без своих племянников, даже без моей почтенной сестрицы Ронуэн, хотя дразнить ее было одно удовольствие! Но ты – ты, глупый холоп, – ты стал частью моей души, и теперь мне дьявольски пусто без тебя.

Тело Радихены привез Адобекку Ренье. Бывший конюший ее величества, завидев племянника, фыркнул:

– Доигрались? Кто труп?

– Радихена.

– Я так и знал. Дурак! – в сердцах закричал Адобекк и затопал ногами. И, видя, что Ренье стоит перед ним, весь пыльный и уставший после трудной дороги, рявкнул: – Ступай на кухню, поешь и убирайся с глаз долой! Не уберег! Не уберег! Убирайся!

Ренье поплелся на кухню. Он понимал, что Адобекк вот-вот расплачется, а видеть стариковские слезы стало бы для Ренье слишком сильным испытанием.

Ренье тоже находился в мыслях королевы, в ее сердце, в самой глубине ее всепроникающей души. Он слонялся по столице с кувшином вина. Гуляка и бездельник, плоть от плоти великолепной столицы, человек, существующий лишь ради того, чтобы обожать эльфийскую королеву. Он пил, боясь думать об этом. Эскива сказала, что когда-нибудь возьмет его в мужья.

«Я ни на что не годен, – думал он. – Я позор моей матери, сын негодного отца, дурной двойник добродетельного брата. Но – проклятие, проклятие и еще раз проклятие! – я умею любить женщин. Больше я ничего не умею, но это – мое призвание. Я всегда был им другом. И эльфийская королева обещала мне супружество. Кажется, я счастлив. Я глуп, но счастлив. И… опять закончилось вино!»

Он отправился в ближайший трактир, чтобы пополнить запас, и Эскива – высоко в небе, с лунными лучами в руках, – узнала об этом и засмеялась. Ренье ощущал ее любовь так же явственно, как ощущал он запах горящих факелов и растревоженных праздничной ночью цветов.

Эскива протянула синий луч отцу, а желтый – матери и, поднявшись чуть выше их, легко коснулась их волос ладонями.

– Любите друг друга в вечности, Талиессин и Уида, – сказала эльфийская королева. – Любите друг друга в свете, любите друг друга пьяные и трезвые, во время скачек и на охоте, чиня судопроизводство и мешая чинить судопроизводство, любите друг друга в музыке и в небе! Соединяю вас навсегда.

Уида раскрыла глаза и встретилась взглядом с Талиессином.

– Я беременна, – объявила она.

И все трое рухнули на землю перед алтарем. В последний миг Талиессин успел поймать жену, а дочь повалилась на них сверху. В мелькании смуглых рук и ног, в путанице длинных волос и сверкании зеленых глаз они барахтались перед всей столицей, пытаясь подняться на ноги и обрести хотя бы подобие величия.

Эмери, нахмурившись до боли в каждой складке лица, заставил арфы опустить на площадь нежнейшую паутину удаляющейся музыки. Это был самый волшебный миг всей сюиты: музыканты и инструменты оставались на месте, а музыка шествовала прочь, чтобы стихнуть вдали.

Наконец регент встал и, подхватив маленькую королеву за талию, водрузил ее босыми ножками на алтарь.

Смеясь, Эскива подняла руки и замахала кистями, рассыпая благословения без разбору в толпу – всем, любому, каждому – всякому, кто захочет принять.

Праздничная ночь была в разгаре.