Русские во Второй мировой - Анатолий Уткин

Жуков — легенда своего времени, он не нуждается в презентации. Унтер-офицер царской армии, Георгиевский кавалер Первой мировой войны довольно поздно нашел признание — между 1936 и 1939 годами, когда безумная чистка в армии потребовала выдвижения новых командиров. Люди с таким характером, памятью, хваткой, умением увидеть всю огромную картину — не частое явление в не всегда ценящей таланты жизни. Первый же дарованный ему шанс обернулся разгромом японцев на Халхин-Голе — грамотной операцией, показавшей в Жукове совмещение стратега и организатора. Россия по праву поклонилась в пояс этому великому человеку, одному из немногих, кто не дрогнул ни в заснеженной осажденной Москве 1941 года, ни в бредовом поту бесконечного отступления пыльного лета 1942 года.

Как обобщает систему перемен английский историк Дж. Эриксон, «после года не имеющего параллелей полевого опыта Красная Армия едва не рухнула в отчаяние поражений, но удержалась на грани превращения в более гибкую и современную машину, начала медленно воспринимать уроки войны, болезненно приспосабливаться к ее требованиям в отношении овладения новой техникой, системой подготовки и опытом управления». Предстоит возвращение армейского единоначалия, поощрения автономности действий отдельных командиров, военное руководство снова становится делом искусства и самоотверженности, а не готовности выполнить любой приказ. Масса огромной армии начинает набирать военную эффективность, равную своей массе. Старое и неизбывное — готовность положить свою жизнь — начинает сочетаться с умением положить свою жизнь достойным самоотверженного дела образом.

Фактом является, что ни на каком этапе войны — а июль-август 1942 года претендует на самый критический период — Россия не повернулась к самоубийственному забытью, к прострации как форме выживания, к потере базовых национальных ценностей. Истекая кровью, теряя ориентацию в бескрайних южных степях, сыновья страны не потеряли главного — внутренней ориентации, веры в осмысленную жертву, в праведность своего дела.

Планы Гитлера в отношении Сталинграда не очень отличались от его планов в отношении Москвы и Ленинграда. В дневнике верховного командования вермахта значится: «Фюрер приказал, чтобы по приходе в город со всем мужским населением было покончено (beseitigt), поскольку Сталинград, с его проникнутым коммунистическим духом населением в миллион человек, является особенно опасным». В дневнике Гальдера читаем: «Сталинград: мужское население уничтожить (vernichtet), женское население депортировать».

Особой военной проблемы германское командование во взятии города не видело. Генералу фон Вайхсу Гитлер говорит 11 сентября, что полный захват всего города завершится за десять дней.

Визит Черчилля

Далеко не все американцы и англичане с легкостью соглашались с логикой «оставить русских самим решать проблему своего выживания». Один из несогласных — посол США в Лондоне Г. Вайнант критически относился к стратегии английской дипломатии, демонстративно ставящей в качестве основного приоритета укрепление своей империи. Для наиболее дальновидных политиков и тогда было ясно, что принесение в жертву Советского Союза означало его эвентуальное ожесточение и подозрительность в отношении западных союзников, покинувших Россию в критический момент ее истории. Эта точка зрения была понятна и ряду английских дипломатов в Москве, которые осознавали, чем может в конечном счете обернуться для англичан ожесточение их восточного союзника. Иден показал Черчиллю телеграмму от нового английского посла в Москве сэра Арчибальда Кера, в которой говорилось, что ухудшение англо-советских отношений чревато долговременными негативными последствиями и поэтому желательно как можно скорее организовать встречу премьер-министра и Сталина. В своем дневнике Иден записал, что «получив телеграмму, Уинстон подскочил с места». Другой старинный друг Черчилля — А. Кадоган предупреждал, что главная опасность подстерегает Англию тогда, когда «русские почувствуют отчуждение». 30 июля 1942 г. Черчилль написал Сталину, что изучает возможности посылки нового «большого конвоя» в Архангельск и думает о встрече на высшем уровне.

На следующий день Черчилль предложил Сталину встретиться в Астрахани или в любом другом месте: «Мы могли бы вместе обозреть события войны и принять совместные решения». По получении этой телеграммы Сталин официально пригласил Черчилля в Советский Союз. Наиболее удобным местом была названа Москва, поскольку ни члены правительства, ни Генеральный штаб не могли покинуть столицу в момент исключительного напряжения военных усилий. Черчилль быстро согласился. Речь шла о жизненных интересах Великобритании, и он намерен был сделать все возможное, чтобы избежать отчуждения России.

Путешествие в Москву было в те времена делом нелегким — на высотном самолете следовало пересечь всю горящую Европу. Вечером 31 июля Черчилль и его жена на машине прибыли в Фарнборо (где сейчас проходят известные авиационные салоны), и в полночь Черчилля проверили на способность переносить большую высоту. Он надел кислородную маску и противогаз — в специальной камере имитировали высоту примерно 5 тыс. метров. Здесь он находился в течение четверти часа, используя для дыхания кислород. Клементина смотрела на мужа через небольшое отверстие. После испытания у Черчилля измерили кровяное давление и пришли к заключению, что у 67-летнего Черчилля оно в норме. Тут же было принято решение: лететь следующей ночью.

В Москву Черчилль решил взять только двух своих помощников — генерала Брука и сэра Александра Кадогана. В ночь на 1 августа 1942 г. британский премьер взошел на борт самолета — неотапливаемый четырехмоторный бомбардировщик «Либерейтор». Здесь были лишь две металлические полки и большой запас одеял. Черчилль занял одну полку, а его доктор вторую. Сосредоточиваясь на мыслях о русском союзнике, он весьма отчетливо понимал, что едет к Сталину практически в положении просителя. Для создания более благоприятной обстановки Черчилль, во-первых, потребовал от адмиралтейства подготовить конвои в Архангельск и Мурманск в сентябре 1942 г. Во-вторых, Черчилль решил ослабить свою ответственность за неосуществление обещания открытия второго фронта, переложив часть этой ответственности на американцев. Он попросил Рузвельта позволить Гарриману — восходящей звезде американской дипломатии — сопровождать его в Москве. Согласие Рузвельта было получено, и 8 августа А. Гарриман прибыл в Каир. Вскоре после полуночи 10 августа самолет Черчилля взял курс на Тегеран. Летчик сказал премьер-министру, что самолет полетит на высоте 9 тысяч футов, но Черчилль тотчас же обнаружил на карте горную вершину высотой 10 тысяч футов и приказал лететь на высоте 12 тысяч футов, хотя это означало использование кислородных масок. Это задержало полет, Черчилль не смог отправиться тотчас же из Тегерана в Москву. Вместо этого он обедал с шахом, обещавшим ему, что Персия будет следовать в фарватере английской политики.

Рано утром 12 августа Черчилль на том же «Либерейторе» покинул Тегеран. Он видел место, где Волга впадает в Каспийское море, по течению Волги самолет летел в направлении Москвы. Внизу, именно по курсу самолета, германские войска продвигались к Кавказу, севернее они вышли в районе Сталинграда к Волге. Позже Черчилль вспоминал:

«В ходе этой моей миссии я размышлял о мрачном большевистском государстве, которое я когда-то пытался задушить в колыбели и которое до тех пор, пока не появился Гитлер, я считал смертельным врагом цивилизованной свободы. Что же являлось моей обязанностью сказать им сейчас?»

А сказать ему предстояло следующее: хотя Советскому Союзу приходится в одиночестве сражаться с основной массой германских войск, Запад в эти решающие месяцы не поможет Советскому Союзу. Оценивая свою миссию, Черчилль применил такую метафору: «Это было вроде того как везти большой кусок льда на Северный полюс».

После десяти с половиной часов полета «Либерейтор» приземлился в Москве. Нарком иностранных дел Молотов и начальник Генерального штаба маршал Шапошников встретили Черчилля в аэропорту. На государственной вилле № 2 премьера поразила исключительная роскошь обстановки и подчеркнутое внимание окружающих. «Меня провели через столовую, где стоял стол, уставленный деликатесами, а затем, через большую комнату приемов, в спальню и ванную комнату одинаково огромных размеров. Яркие электрические лампы подчеркивали белизну стен, холодная и горячая вода были в моем распоряжении». Но потомок герцогов не привык к простому — готовить собственными руками ванны и раздеваться самому. А в государстве рабочих и крестьян обслуги такого рода не было. Больших трудов стоило премьеру овладеть русской системой смешения горячей и холодной воды. Ситуацию сгладил ужин «непревзойденной роскоши».