Люсьен Левен (Красное и белое) - Фредерик Стендаль

— Великодушный друг! Вы неспособны скомпрометировать меня и хвастаться своим торжеством! Какое у вас благородное сердце!

Люсьен почувствовал себя умиленным, и это было ему неприятно. Он положил на спинку кресла руку г-жи Гранде, которая опиралась на него, и поспешно спустился во двор, чтобы с растерянным видом объявить слугам:

— Госпожа Гранде вывихнула себе ногу! Может быть, даже сломала ее. Идите скорее!

Один из чернорабочих, работавших во дворе, подержал лошадей, пока кучер и выездной лакей поднялись наверх и помогли г-же Гранде добраться до кареты.

Она пожала руку Люсьену со всей силой, какая у нее еще сохранилась. Ее глаза снова стали выразительными, и в них можно было прочесть мольбу, когда она ему сказала, уже сидя в карете:

— До вечера!

— Конечно, сударыня, я приду справиться о вашем здоровье.

Слугам, которых поразил взволнованный вид их госпожи, приключение показалось весьма подозрительным. Эти люди в Париже становятся хитрыми. Они поняли, что ее состояние вызвано не одними только физическими страданиями.

Люсьен снова заперся на ключ в своем кабинете.

Он большими шагами расхаживал из угла в угол по маленькой комнате.

«Неприятная сцена! — подумал он. — Неужели это комедия? Неужели она преувеличила все, что чувствовала? Обморок был настоящий, насколько я могу в этом разбираться… Вот оно, торжество тщеславия!. Оно не доставляет мне никакого удовольствия».

Он захотел продолжить ранее начатое донесение, но заметил, что пишет глупости. Он отправился домой, велел оседлать лошадь, переехал Гренельский мост и вскоре очутился в Медонском лесу; там он пустил лошадь шагом и принялся обдумывать свое положение. Острее всего он чувствовал угрызение совести оттого, что растрогался в момент, когда г-жа Гранде отняла платок от лица, и еще сильнее оттого, что взволновался в момент, когда поднимал ее, сидевшую в обмороке на полу, чтобы усадить в кресло.

«Ах, если я не верен госпоже де Шастеле, она будет иметь основания быть неверной в свою очередь!

Мне кажется, она начала неплохо, — возразил он сам себе. — Черт возьми, роды, — нечего сказать, пустяк!

Поскольку никто на свете не видит, как я смешон, — ответил себе обиженно Люсьен, — всего этого не существует. Смешное нуждается в зрителях, иначе его не существует».

Вернувшись в Париж, Люсьен поехал в министерство, велел доложить о себе г-ну де Везу и попросил у него месячный отпуск. Министр, уже три недели бывший министром лишь наполовину и превозносивший сладость отдыха, otium cum dignitate, [46] как часто повторял он, был удивлен и пришел в восторг от бегства адъютанта враждебно настроенного к нему генерала.

«Что бы это могло означать?» — думал г-н де Вез.

Люсьен, имея в кармане разрешение на отпуск, составленное им самим по всем правилам и подписанное министром, поехал к матери и сообщил ей, что едет в деревню на несколько дней.

— В какую сторону? — с тоскою спросила она.

— В Нормандию, — ответил Люсьен, поняв взгляд матери.

Ему было немного совестно обманывать такую хорошую мать, но ее вопрос: «В какую сторону?» — окончательно рассеял в нем угрызения совести.

«Мать ненавидит госпожу де Шастеле», — думал он. Эта мысль послужила ответом на все.

Написав несколько слов отцу, он проехал верхом к г-же Гранде, которую нашел очень слабой. Он был с нею очень вежлив и обещал вернуться вечером.

Вечером он уехал в Нанси, не сожалея ни о чем в Париже и всем сердцем желая, чтобы г-жа Гранде его забыла.

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ

После внезапной смерти отца Люсьен возвратился в Париж. Посидев у матери с час, он спустился в контору. Управляющий конторой, г-н Лефр, умный, седой, искушенный в делах старик, раньше чем заговорить о смерти владельца фирмы, сказал Люсьену:

— Сударь, мне нужно поговорить с вами о делах, но перейдемте, если вам угодно, в вашу комнату.

Едва они очутились там, он продолжал:

— Вы мужчина и человек честный. Приготовьтесь к самому худшему. Вы разрешите мне говорить совершенно открыто?

— Прошу вас, дорогой господин Лефр. Скажите мне прямо, что случилось, не тая ничего, даже самого худшего.

— Надо объявить себя банкротом.

— Боже мой! Сколько мы должны?

— Ровно столько, сколько у нас есть. Если вы не объявите себя банкротом, у вас ничего не останется.

— Есть ли возможность не объявлять себя банкротом?

— Разумеется, но в таком случае у вас, быть может, не останется и ста тысяч экю, да и то придется ждать поступления этой суммы лет пять или шесть.

— Подождите минуту, я поговорю с матерью.

— Сударь, ваша мать плохо разбирается в делах; пожалуй, было бы лучше не произносить при ней слово «банкротство». Вы можете уплатить шестьдесят процентов, и вам останется еще кругленький капиталец. Вашего отца любила вся верхушка коммерческого мира: нет такого мелкого торговца, которому он не ссудил бы раз или два в своей жизни пары тысячефранковых билетов. Не пройдет и трех дней, как у вас на руках еще до проверки гроссбуха будет подписанное соглашение с кредиторами об удовлетворении их из шестидесяти процентов.

Сделки, совершенные за последние девятнадцать дней, — понизив голос, добавил г-н Лефр, — внесены в отдельную книгу, которую я прячу каждый вечер. У нас есть на миллион девятьсот тысяч франков сахара, и без этой книги до него никто не доберется.

«И так действует человек вполне порядочный!» — подумал Люсьен.

Видя, что он задумался, г-н Лефр добавил:

— Господин Люсьен немного отвык от конторы, с тех пор как избрал более почетное поприще; он, быть может, связывает со словом «банкротство» ложное представление, распространенное в обществе. Господин Ван-Петерс, которого вы так любили, объявил себя банкротом в Нью-Йорке, однако это так мало его обесчестило, что наши лучшие сделки заключаются с Нью-Йорком и со всей Северной Америкой.

«Мне придется поступить на службу», — подумал Люсьен.

Господин Лефр, рассчитывая убедить его, продолжал:

— Вы могли бы предложить сорок процентов; я все подготовил в этом направлении. Если же какой-нибудь строптивый кредитор захочет вынудить нас к большему, вы снизите процент до тридцати пяти. Но, на мой взгляд, платить сорок процентов было бы нечестно. Предложите шестьдесят — и госпоже Левен не придется отказаться от кареты. Госпожа Левен без собственного выезда! У кого из нас при виде этого не сжалось бы сердце от боли? Среди нас нет ни одного, кому ваш отец не делал бы подарков на сумму, превышающую жалованье.

Люсьен продолжал хранить молчание, стараясь сообразить, можно ли скрыть это событие от матери.

— Среди нас нет ни одного, кто не решил бы твердо сделать все от него зависящее, чтобы вашей матери и вам осталась кругленькая сумма в шестьсот тысяч франков. Впрочем, — добавил Лефр, подняв свои черные брови над маленькими глазками, — если бы никто из этих господ и не захотел, я этого хочу, я, стоящий над ними всеми, и, окажись они даже предателями, все равно эти шестьсот тысяч франков наверняка ваши, так же, как если бы они были у вас в руках, не считая обстановки, серебра и прочее.

— Подождите меня, сударь, — сказал Люсьен.

Это упоминание об обстановке и серебре внушило ему отвращение. Он почувствовал себя так, словно собирается что-то украсть.

Спустя четверть часа он вернулся к г-ну Лефру, потратив десять минут на то, чтобы подготовить мать. Ее, так же как и его, ужасало банкротство, и она предложила пожертвовать своим приданым, доходившим до ста пятидесяти тысяч франков, под условием предоставления ей пожизненного пенсиона в тысячу двести франков и такого же пенсиона для сына. Г-н Лефр был сражен этим решением полностью удовлетворить всех кредиторов. Он стал умолять Люсьена подумать хотя бы сутки.

— Дорогой Лефр, это как раз единственная вещь на свете, на которую я не могу согласиться.

— В таком случае, господин Люсьен, по крайней мере не говорите никому о нашей беседе. Это должно остаться тайной между вашей матерью, вами и мной. Эти господа (служащие) только и делают, что стараются во всем найти трудности.

— До завтра, дорогой Лефр. Моя мать и я все-таки считаем вас нашим лучшим другом.

На другой день г-н Лефр повторил свое предложение, умоляя Люсьена согласиться на банкротство и уплатить кредиторам девяносто процентов. Еще через день, после нового отказа, г-н Лефр сказал Люсьену.

— Вы можете извлечь немалую выгоду, продав фирму под условием уплаты всех долгов; вот их полный список, — сказал он, указывая на большой лист гербовой бумаги, испещренный цифрами. — Под условием полной уплаты долгов и отказа от всех обязательств фирмы вы можете продать самое фирму, пожалуй, за пятьдесят тысяч экю. Советую вам навести об этом негласные справки. А покуда я, Жан-Пьер Лефр, и господин Говарден (кассир) предлагаем вам сто тысяч франков наличными и берем на себя все долги покойного господина Левена, нашего уважаемого патрона, даже те, которые он мог сделать своему портному и шорнику.