Клятву сдержали - Ибрагим Друян

Куда теперь? Лагерная жизнь приучила нас к тому, что каждая перемена в судьбе пленного - к худшему. Мы были уверены, что эпизод с больницей больше не повторится.

Ночь была лунной, морозной. Когда машины остановились и нас выгнали на снег - сердце у меня сжалось. Перед нами были знакомые деревянные столбы у ворот славутского лагеря.

Товарищи встретили нас с радостью и удивлением. Они были уверены, что две недели назад нас увезли на расстрел. Поэтому теперь смотрели на нас, как на явившихся с того света. Волнующей была встреча с Симоном. Мы бросились друг другу в объятия, расцеловались.

А утром следующего дня я снова приступил к своим врачебным обязанностям.

ПОБЕГ. СНОВА В СТРОЮ

В лагере удивлялись, чем была вызвана столь неожиданная доброта со стороны фашистов к нам, кучке тифозных больных. Между тем все объяснялось очень просто. Решив отправить нас в городскую больницу в Остроге, немцы преследовали две цели. Во-первых, они хотели продемонстрировать населению свою гуманность, показать, что они вовсе не так жестоки, как о них говорят. Во-вторых, фашисты тешили себя надеждой, что такой поступок с их стороны сделает пленных более сговорчивыми, нас можно будет легче завербовать в полицию или "освободительную" армию.

Еще во время нахождения в больнице к нам заявилась большая делегация женщин, якобы представительниц от города. Они принесли немного сала, хлеба, раздали каждому по горсти табаку-самосада. Мы обрадовались подаркам, приняли их с чувством глубокой благодарности. На оказалось, что это лишь приманка, на которую мы должны были клюнуть. Как только немцы, сопровождавшие женщин, вышли из палаты, те стали уговаривать нас после выздоровления записаться в полицию и помогать оккупантам укреплять новый порядок в самом Остроге, в деревнях. Не жалея красок, они расписывали "райскую" жизнь в полиции. Там, дескать, и служба не тяжелая, и денег платят много, и все полицаи хорошо одеты, обуты.

Особенно, помню, старалась одна монашка. У нее были маленькие мышиные глазки, которые ни на секунду не оставались на месте, все время воровато перебегали с предмета на предмет. Она села на табурет у изголовья моей койки и начала вкрадчивым голосом, часто поминая имя бога, уговаривать меня послужить "воинству Христову". Смысл ее проповеди сводился к следующему: большевиков, которые двадцать пять лет царствовали в России, теперь постигло справедливое возмездие. Бог опустил на них свою карающую десницу в образе немецкой армии. Следовательно, помогая фашистам, я помогал бы богу очистить Россию от "антихристов". А что может быть справедливее этого "святого" дела?

С каким удовольствием я сыпанул бы в лицо ей ту горсть табаку, которую она мне дала, плюнул бы в глаза! Но нужно было сдержаться, быть осторожным: за дверями стояли гитлеровцы. Стараясь говорить спокойно, ответил монашке, что я врач, в лагере у меня остались раненые и больные и не могу их бросить на произвол судьбы. Монашка недовольно поджала губы, отошла.

Не поддались на провокацию и остальные больные. Делегация ушла ни с чем. Такой исход взбесил фашистов, поэтому они вернули нас в лагерь в ту же ночь.

Снова потянулись безрадостные дни тяжелой жизни. Став на ноги, я еще с большим рвением помогал Симону лечить больных и раненых.

Мы не знали, что делается по ту сторону лагеря, каково положение на фронте. Немцы старались использовать это обстоятельство, чтобы подавить у нас дух сопротивления. Их пропаганда носила откровенно профашистский характер. Все чаще они "успокаивали" нас такими словами: "Наша армия снова обстреливает Москву из пушек. Еще немного - и мы возьмем вашу столицу. Кончится война, и вы отправитесь по домам".

Мы понимали, что ни одному слову фашистов верить нельзя, наглая ложь направлена на то, чтобы сломить нашу волю к сопротивлению. И все же тревожила мысль: неужели враг опять сумел дойти до Москвы?

Мы с Симоном решили снова встретиться с Александром Софиевым, поговорить с ним откровенно. Не может быть, чтобы он не знал истинного положения вещей на фронте. Мы были почти уверены, что он связан с городским подпольем, а там-то наверняка знают правду.

На этот раз встреча произошла у входа в больничный барак. Софиев опасался слежки, и разговор произошел буквально на ходу.

- Неужели это правда?.. - спросил у него Симон.

- Что правда? - резко перебил Софиев.

- То, что немцы уже...

- С каких это пор вы стали верить всякой брехне! - еще злее оборвал Софиев. - Да, нашим нелегко, это правда. Но Москву немцы никогда, слышите, никогда не возьмут!

Он ушел. У нас с Симоном отлегло от сердца.

В тот же вечер, соблюдая всяческую осторожность, передали суть нашего разговора с Софиевым раненым. И мы видели, как у многих радостно заблестели глаза, как люди посветлели лицом.

А через несколько дней по лагерю прошел невероятный слух: у кого-то из военнопленных есть номер "Правды". Эта потрясающая новость передавалась под огромнейшим секретом, но вскоре о ней знали все военнопленные. "Заполучить газету хотя бы на десять минут! Подержать ее в руках! Своими глазами удостовериться в том, что наша армия сражается, бьет врага", - эта мечта целиком завладела нами.

- Сенька, - обратился Симон. - Ты можешь все. Сделай так, чтобы газета побывала у нас.

И вот однажды ночью Сенька-цыган позвал нас, таинственно прошептал:

- Достал!

Провел в перевязочную и, сияющий, вручил Симону номер "Правды". Затасканный, зачитанный до дыр, порванный на изгибах. Но это была наша советская газета!

Номер оказался довоенным. Это несколько разочаровало нас, и все же с огромной радостью мы держали его в руках, просматривали. Мы словно вышли на волю, вернулись в тот мир, откуда пришли, где каждая мелочь, каждая деталь были родными и дорогими до боли в сердце...

Софиев, вероятно, все же сделал из нашего последнего разговора соответствующие выводы, потому что время от времени намеками, обиняком стал сообщать, что делается на фронте. Однажды шепнул:

- Ну, ребята, держитесь! Немцы еще больше свирепеют...

- А в чем дело? - спросили мы.

- Под Москвой у них опять осечка получилась. Наши дали прикурить!

Глаза его улыбались.

Теперь было понятно, почему охранники в лагере словно взбесились. Из баланды исчезли даже те микроскопические кусочки мяса, которые изредка в ней попадались. Хлеб стали выдавать полусырой, почти несъедобный. Немцы придирались к каждому нашему движению. Не было дня, который не заканчивался бы расстрелами ни в чем неповинных людей. Одновременно лагерное начальство усилило пропаганду за вступление в полицию. Мы понимали, в чем дело: свои подразделения гитлеровцы перебрасывали на укрепление фронта.