Театральный бинокль. - Эдуард Русаков

И Раков, окончательно успокаиваясь, подумал, что если раньше, до сегодняшнего разговора, он был вынужден из этических (а если точнее — тактических) соображений поддерживать престиж Драшкина, то теперь с чистой совестью может обнажать неприглядное драшкинское лицо — лицо консерватора и демагога.

«Ну, Драшкин, держись!..»

Раков сообразил, что может с выгодой для себя прикинуться обманутым простачком — и в частных кулуарных беседах искренне и безоглядно жаловаться на старого иезуита. «И ведь мне посочувствуют! — думал он, улыбаясь. — Поверят — это само собой... но главное — меня пожалеют. Не-е-ет, я из этой обиды выжму что только можно!.. А Драшкин сам себя закопает, вне всяких сомнений. Теперь и в облздраве, и в горисполкоме, и всюду — общественное мнение будет на моей стороне. И даже если вслух никто не захочет бранить Драшкина — то уж в душе-то все будут ждать первой же его промашки. А промашка обнаружится скоро, и я не. стану этому препятствовать. Поводов сколько угодно... взять хотя бы недавний скандал в районной санэпидстанции! Ведь какой был шум в горздраве! Скандальчик что надо. Однако не все знают подтекст: главный врач санэпидстанции — племянница Драшкина... Если б не добрый дядюшка, ее бы давно раскусили... а вот я — сразу понял, в чем суть».

Вдруг он замер от внезапного чувства стыда: «Бог мой... о чем я мечтаю?! Зачем мне все это, зачем?.. До чего я дошел?.. — но тут же одернул сам себя: — А разве можно иначе? Какие могут быть церемонии — с такими, как Драшкин?»

И Раков тихо засмеялся.

Он окончательно понял, поставил точку, подвел итог: да, разумеется, будет проигрыш во времени, незначительная отсрочка, — зато в скором будущем все компенсируется. И Раков окажется не просто очередным пассивным выдвиженцем — нет! — он выступит победителем в принципиальнейшей борьбе. Он станет одним из тех немногих начальников, которых любят подчиненные. Это не так уж сложно. Надо лишь чутко прислушиваться к мельчайшим намекам и жалобам с разных сторон, надо стать защитником и другом тех, кого обидел Драшкин, и постараться самому не оказаться ничьим врагом. Ненавидящих не должно быть — только любящие иль равнодушные. Чем больше равнодушных, тем даже лучше (друг — потенциальный враг), поэтому от любящих желательно избавляться, разумеется, так, чтоб они иллюзорно чувствовали себя при этом облагодетельствованными... Ох, как же все это сложно... но как увлекательно! Как интересно жить, честное слово! Какой азарт! Какое острое любопытство!..

Позвонила жена.

Голос — взволнованный, торопливый.

Никакого «важного дела» у нее, конечно, не было — просто Верочка, как всегда, ревновала. Как всегда, как раньше... а тем более — теперь: беременная, на последнем месяце. Жена вбила в голову, что Раков обязательно должен ей изменить. Она, видите ли, стала страшной, противной, некрасивой (о, господи, нужна мне твоя красота...), беременность ее, видите ли, уродует, она вся в пятнах, отеках, — поэтому Раков должен якобы испытывать к ней отвращение. Так она думала и утверждала в ежедневных домашних истериках. Это, конечно, чушь. Раков не собирался ей изменять. Верочка вовсе не была ему противна. Но пламенной любви он к ней тоже не испытывал. И это «бесчувствие» она, разумеется, остро ощущала, но, как всякая женщина, не могла представить, что в сердце мужчины возможна пустота, незанятость, продолжительная вакансия... то есть, ход ее мыслей, точнее, полет ее страдальческих мыслей был, вероятно, таков: раз не любит меня — значит, любит другую. В этом жена ошибалась: да, Раков ее не любил (это сказано, конечно, неточно, ибо активной неприязни не было — не было ничего...), но и никакой другой женщины (проще — любовницы) у него не имелось. Раков не очень любил жену, но в этом не было драмы, тем более трагедии. Он просто любил нечто Другое, совсем Другое. Жена тут была ни при чем.

— Обедать придешь? — спросила она.

— Нет. Масса дел, домой заскочить не успею, — и Раков взглянул на часы. — Зато вечером приду раньше.

— А что такое? Почему — раньше?

— Да сегодня банкет у Драшкина, — и Раков вздохнул. — Нельзя не пойти.

— Не обманываешь? — после паузы спросила жена.

— То есть как?.. — не понял Раков, а когда понял — изумился. — Ну-у, Вера... Твоя ревность просто смешна, честное слово.

— Извини, — прошептала жена, и он ясно расслышал ее одышку, представил лицо в желтоватых пятнах, — не сердись, Женюра...

— Ладно уж, — буркнул он снисходительно. — Не сержусь. Кстати, Верочка! Проверь, пожалуйста, мой костюм. Тот, который серый, в полоску.

— Хорошо, — сказала она. — Я брюки поглажу.

— И рубашку, — добавил он. — Все. До вечера.

И бросил трубку. Потом снова посмотрел на часы. «Может, успею еще немного?.. Нет, уже поздно...» — и убрал в стол папку с бумагами.

Встал, вышел из кабинета. Любаша все так же стучала, печатала. Даже не повернулась.

— Драшкин у себя? — спросил Раков.

— Да. Вы к нему?

— Нет. Пойду пообедаю. Часа полтора меня не будет.

— Хорошо, Евгений Петрович.

Он заглянул через ее плечо.

— Ну что, перепечатали «Гигиену брака?»

— Да нет еще, разве тут успеешь? Драшкин сует всякие бумаги, одну за другой... не оторвешься.

«Странно, — подумал Раков, — она совсем меня не боится...»

— Любаша, а нет ли у вас книжки о современной любви?

— Как это?

— Ну, о  л ю б в и.

— Дак чего там читать?.. и так все ясно. Банально, как банан, — сказала Любаша презрительно.

13.20—13.55

Ракитин решил заскочить к Надежде. Так звали девушку, двадцатилетнюю студенточку, в которую он был безнадежно влюблен. Вчера он случайно узнал, что она заболела, — встретил на улице поэта Закатова, руководителя литературного объединения при газете «Кырская заря», и тот сказал ему: «Надюша болеет», — «Откуда вам это известно?» — ревниво спросил Ракитин. «А я только что от нее», — сказал Закатов и умчался куда-то, махнув на прощанье рукой.

И Ракитин и Надежда были членами литобъединения. Там и познакомились в прошлом году. Надежда сразу ему понравилась — похожая на девочку-десятиклассницу, с постоянным прищуром светло-карих насмешливых глаз, с закрывающей лоб челкой, которую она то и дело отбрасывала резким жестом. Присмотревшись к ней, Ракитин понял, что его больше всего привлекает в этой девушке: странное сочетание прихотливой изменчивости, избалованной капризности и простодушной открытости, беззащитности. Вскоре после знакомства он узнал, что Надежда — сирота, совсем недавно потерявшая родителей: отец с матерью погибли в автомобильной катастрофе. До этого все трое жили в другом городе, но после страшной смерти родителей Надя не захотела оставаться в опустевшем доме, уехала в Кырск, поступила в педагогический, на филфак, сняла комнату в коммунальной квартире.

Когда Ракитин впервые услышал от Надежды об этой трагедии, он не смог произнести ни слова сочувствия, а только приглушенно охнул от острой жалости, сжавшей его сердце. Ему в тот миг захотелось обнять, приласкать одинокую девочку... а уже в следующее мгновение ему захотелось объясниться ей в любви. Но он, разумеется, не сделал ни того, ни другого.

...Ракитин подошел к дому, где жила Надежда, поднялся на пятый этаж, приблизился к двери коммунальной квартиры, протянул палец к белой кнопке звонка — и замер, пронзенный внезапной догадкой: «Все ясно! Как я сразу, дурак, не понял? Между ними что-то есть. Закатов не зря вчера был у нее. И как я раньше не догадался?..» И Ракитин вспомнил, как на заседаниях литобъединения замирала-застывала Надежда, как напрягалась ее тонкая шея, едва появлялся в дверях Закатов — усатый, насмешливый, обаятельный...

Ах, Надежда... как ты неосторожна!

Ведь не так уж проста и совсем не глупа — только прикидываешься капризной кокеткой... Но я знаю, знаю, я чувствую твой острый ум!,. Как ты могла, Надежда? Как ты могла — клюнуть на эти пошлые усы?.. На дешевую риторику, на снобизм самовлюбленного псевдопоэта... — как ты могла так промахнуться?..

Ну, конечно же! Она и на литобъединение ходила только ради того, чтоб увидеть Закатова... а ради чего еще?! Ведь ни разу не дала на обсуждение свои стихи, никто их никогда и не видел... да есть ли они вообще, ее стихи?.. Существуют ли?

Да — ради Закатова... Да. Да.

Нажал кнопку звонка.

Дверь отворила соседка, молча кивнула, исчезла в кухонном тумане.

Ракитин прошел по коридору, ныряя-лавируя между сохнущими простынями и рубашками.

Постучался.

Услышал голос Надежды — «да!» — и вошел в ее комнату.

Было жарко и душно.

Надежда лежала, закутавшись в теплое одеяло, горло замотано полотенцем, лицо красное. Большие карие глаза — круглые, как у ребенка. Озорная челка.

— Здрасьте, Ракитин, — сказала она хрипловато. — Разве у вас нерабочий день?

— Обеденный перерыв, — ответил он, приближаясь к постели и опуская авоську с яблоками на тумбочку. — Вот... принес вам фрукты. Витамины. Ешьте, пожалуйста. Как говорится, на здоровье.