Единая-неделимая - Петр Краснов

Когда уже было совсем под вечер, кому-то, — Димитрий не помнит кому, — пришла мысль поджечь дом, чтобы скрыть следы грабежа.

— Кубыть ничего и не брали, сгорело панское добро, — говорила расторопная, уже пьяная бабенка.

— Известно, Божьим изволением погибло. Мы тут не причинны.

Мысль понравилась. Многие были совсем Пьяны, и больше всех Винодей. Он лез ко всем, настаивая, чтобы и лошадей поделить поровну, — «по-божецки».

— Ему половину жеребца и мне чтобы половину.

— Да как ты их разделишь, дурной. — Убить, как скотину, — вот и поделили.

Со двора несли солому, накладывали пуками в комнаты приваливали на крыльцо. Чиркнула серная спичка, завоняла едким запахом, светлое пламя, не видное в прощальных солнечных лучах, побежало по низу соломы и пошло густым белым дымом по стенам и по полу. Народ стал выходить из комнат.

Еще через час видел Димитрий, как ярко пылал дом от пола до крыши. Гудело пламя, перекидывалось на соломенные крыши дворовых построек и горел дом Винодея, где лежала разбитая параличом-даго мать.

В саду нестройными голосами орали песни, визжала гармоника, и слышался рев скотины. Ее продолжали бить, готовясь жарить свежие куски мяса на кострах.

Димитрий ходил тогда в толпе и повторял про себя: «Вот они — Хананеи, Хеттеи, Аморреи, Ферезеи, Гергесеи, Евеи и Иевусеи. Вот она дикость и темнота народная!»

Димитрий вспомнил тогда старого пана, как вышел он к нему утром в синем расстегнутом архалуке, заложив руки в карманы, и как кланялся ему отец.

«Теперь ты поклонись!»

Вспомнил Димитрий и ярмарку в Криворожье и как шел Николай Константинович, обнявшись с крашеной бабой, и пел:

Шик, блеск, иммер элеган,

И пустой карман!..

«Пел, гулял, сукин сын, теперь мы погуляем». И лисицу вспомнил. Как гладила ее маленькой» блестящей серой перчатке ручкой пани с выпуклыми сияющими глазами и с белыми зубами в малиновой улыбке полных губ и как текли с лисьей печально хитрой пасти рубины алой крови.

«Травили!.. Теперь мы вас потравим. Небось и духу вашего не слышно!»

Весело и злобно было тогда на сердце у Димитрия.

Помнит, как потом усмехнулся он и пошел, посвистывая, со двора.

Тогда окончательно закрепилось в нем и стало самому ему ясно чувство с детства зародившейся ненависти к панам.

Тогда же задумался он и еще над одним.

Вот отец Аметистов призывал громы на тех, кто послушает Мазуренок, грозил наказанием Божьим. А когда мужики шли громить Константиновскую экономию, то крестились они, и Бога поминали, и делили все «по-божески».

Жеребца и кровную кобылу зарезали, чтобы цельными никому не достались. И собак перестреляли, чтобы «по-божески» вышло.

Где ж тогда Бог, где Его милосердие и Его справедливость?

VIII

О Боге в свои юношеские годы Димитрий задумывался немало.

В Тарасовке, кроме четырехклассного «министерского» училища, была церковно-приходская школа. В ней учительствовал Григорий Михайлович Краснопольский. Краснопольский, местный слобожанин, окончил духовную семинарию, готовился стать священником, но это у него не вышло. Он был призван по жребию в солдаты, отслужил четыре года в Лейб-Гвардии Гренадерском полку и, вернувшись, устроился учителем в Тарасовской церковно-приходской школе. Был он высок и плотен, волосом рус, телом изобилен, а душою мягок. Был музыкант, пел сладким тенором и любил все божественное. Он был регентом в Тарасовской церкви и мечтал создать такой хор, чтобы сам архиерей подивился.

Когда у Димитрия на пятнадцатом году определился баритон, Краснопольский вызвал его к себе, попробовал за блестящим, новеньким пианино и пришел в восторг.

— Да ты, брат, Батистини будешь. Ты этих столичных столпов оперных всех за пояс заткнешь. А, ну… А ну, еще! И музыкальность какая! Первый раз поешь с музыкой?

— Первый.

— Ишь, ты! Полтона разбираешь!

А дайте мне, Григорий Михайлович, самому потенькать попробовать. Может, что подберу.

— А ну, пробуй.

Прошел Димитрий неумело, неловко по клавишам пальцами раз, прошел другой и стал подбирать «По улице мостовой».

— Ну и талант у тебя, Димитрий Ершов! Теперь ты для меня не просто Димитрий, Димитрий Ершов будешь, да, гляди» еще и Димитрием Агеевичем станешь.

Начал тогда Димитрий учиться у Краснопольского петь и играть на пианино. Способный был ученик.

Пошла по слободе молва, что у Митьки Ершова к музыке талант и беспременно он кальеру исделает. Так, значит, от Бога ему дано».

Помнит Димитрий эти первые уроки у Краснопольского. Пестрой толпой в училищном просторном классе стоят певчие — любители. Лавочный сиделец Мирошников, учительница Сиволапкина, две барышни поповны, дочери Аметистова, старый фельдфебель в отставке Ревунов, что мог октаву тянуть, и человек десять мальчиков и девочек из обеих школ.

Краснопольский утопает в блаженстве. Он не учит, он священнодействует. Каждое слово, каждая нота вызывает у него мысли, он расплывается в словах, в объяснениях, он живет уроком. В Длинном, черном, выцвелом, порыжелом сюртуке, надетом на мягкую, белую, в голубых крапинках рубашку без воротника и без галстука, с камертоном в руке, он на голову выше хора. С полных губ сочно и округло срываются слова.

— Начнемте, господа. Теперь, когда мы достигли гармонии, то есть созвучия, и научились так брать ноту, что ничьего отдельного голоса не слышно, но звучит общая нота, начнем разучивать литургию, потому она для пения легче, чем всенощная. Отверните на нотах: «Благослови душе моя…»

За окнами густеет зимний сумрак. Видна там слободская площадь, покрытая ровным слоем снега, и видно, как, напротив, у Воротилова в лавке закрывают ставни и зажигают огни.

— Это понимать надо, — говорит Краснопольский. — Эта молитва есть подготовление ко всей литургии. Пришли мы, грешные, житейскими сквернами переполненные, темные, смрадные, трупом человеческого бытия смердящие. В храме светло. Блистает солнышко, светлы и благостны лики Спасителя и Божьей Матери, засвечиваются верующими тихие свечки, лампадки горят, не мигая. Только что за ектенией обо всем помолились, о земном, о нужном, а теперь пора и о душевном подумать. Вот тут-то и должны вы начать, мягко, чуть слышно, но ясно выговаривая слова. Начинаем…

Краснопольский дает сквозь сжатые губы тон: до-ля-фа…

Осторожно, сдерживая голоса, начинает хор.

— Благословии-и, душе моя, Господа.

— Так, так, мягче. Протяните «и» быстро, почти скороговоркой: «душе моя Господа», и дальше…

— И вся внутренняя моя…

— Ш-ш! Стойте. Это порхать должно. Это ангелы крылами обвевают наши внутренние скверны, помыслы греховные, тяжкие. Давайте опять. И после — маленькая пауза. Точка. Оттяни дух, отложи попечение и спокойно и уверенно скажи: Имя свято Его! Даже торжественно скажи, как бы ободряя себя, но и скромно. Тихо, но уверенно. Ну…

— И вся внутренняя моя… Имя святое Его!.. Лицо Краснопольского сияет радостью.

— Красота! Красота! — восклицает он. — Радость и красота нисходят в душу. Начнем еще раз и еще отчетливее слова. А вы, Ревунов, легче октаву пущайте, пусть, как шмель, гудет. Начинаем:

— Благослови, душе моя Господа!.. И вся внутренняя моя… Имя святое Его.

Восторг охватывает душу Ершова. Ему кажется, что весь хор есть один дивный, небесный инструмент и в инструменте этом он, Димитрий, главная струна.

— Веди! Веди, Димитрий! — говорит Краснопольский. — Эко голос у тебя какой, эко чутье, какое, рядом врут, а ты выправляешь. Маша Головачева, вы на полтона ниже взяли, разве не слышите, какая какофония выходит?

Голубым сумраком оделась за окном площадь. Четко стоят белые дымы в холодном бледно-зеленом небе, тяжелыми шапками снега накрыты крутые соломенные крыши. Играют на них небесные краски. Ударило в розовое… стынет, замирает… светлеет… стало оранжевым… потухло… синеет… Сходит на слободу тихая и холодная ночь.

Сторож, мягко ступая в валяных сапогах, вносит зажженную лампу, и разом исчезла световая игра за окном. По-иному, не так торжественно выглядит лицо Краснопольского. Клоп ползет по спине белой блузки Маши Головачевой, подбирается к шее, сейчас запутается в волосах. Кажется скучным повторять шестой раз все те же две первых строки… Одолевают мысли земные, греховные…

— Благослови, душе моя Господа. И вся внутренняя моя…

IX

Со спевки Димитрий, случалось, шел к Ляшенке. Ляшенко, худой и бледный, пил чай, но никогда не угощал Димитрия.

— Пели? — спрашивал он.

— Литургию разучивали.

— Мда… Краснопольский карьеру сделает. Без мыла, куда надо, влезет. Он понимает дух времени…

— А разве не хорошо?

— Что?

— Пение.

— Панская забава. Не такие песни надобно петь.