Сатирикон и сатриконцы - Аркадий Тимофеевич Аверченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— А я бы, знаете… изменила. Ей-богу. Чего там, — с подкупающей искренностью сознался другой голос, повыше. — Неужели вы в таком восторге от мужа? Он, мне кажется, не из особенных. Вы меня простите. Елена Григорьевна!..
— О, пожалуйста, пожалуйста. Но дело тут не в восторге. А в том, что я твердо помню, что такое долг!
— Да ну-у?..
— Честное слово. Я умерла бы от стыда, если бы что-нибудь подобное могло случиться. И потом, мне кажется таким ужасным одно это понятие: «измена мужу»!
— Ну, понятие как понятие. Не хуже других.
И, помолчав, этот же голос сказал с невыразимым лукавством:
— А я знаю кого-то, кто от вас просто без ума!
— А я даже знать не хочу. Кто это? Синицын!
— Нет, не Синицын!
— А кто же? Ну, голубушка… Кто?
— Мукосеев.
— Ах, этот…
— Вы меня простите, милая Елена Григорьевна, но я не понимаю вашего равнодушного тона… Ну, можно ли сказать про Мукосеева: «Ах, этот»… Красавец, зарабатывает, размашистая натура, успех у женщин поразительный.
— Нет, нет… ни за что!
— Что «ни за что»?
— Не изменю мужу. Тем более с ним.
— Почему же «тем более»?
— Да так. Во-вторых, он за всеми юбками бегает. Его любить, я думаю, одно мученье.
— Да ежели вы к нему отнесетесь благосклонно — он ни за какой юбкой не побежит.
— Нет, не надо. И потом, он уж чересчур избалован успехом. Такие люди капризничают, ломаются…
— Да что вы говорите такое! Это дурак только способен ломаться, а Николай Алексеевич умный человек. Я бы на вашем месте…
— Не надо!! И не говорите мне ничего. Человек, который ночи проводит в ресторанах, пьет, играет в карты…
— Милая моя! Да что же он, должен дома сидеть да чулки вязать? Молодой человек…
— И не молодой он вовсе! У него уже темя просвечивает…
— Где оно там просвечивает… А если и просвечивает, так это не от старости. Просто молодой человек любил, жил, видел свет…
Контральто помедлило немного и потом, после раздумья, бросило категорически:
— Нет! Уж вы о нем мне не говорите. Никогда бы я не могла полюбить такого человека… И в-третьих, он фат!
— Он… фат? Миленькая Елена Григорьевна, что вы говорите? Да вы знаете, что такое фат?
— Фат, фат и фат! Вы бы посмотрели, какое у него белье, — прямо как у шансонетной певицы!.. Черное, шелковое — чуть не с кружевами… А вы говорите — не фат! Да я…
* * *
И сразу оба голоса замолчали: и контральто, и тот, что повыше. Как будто кто ножницами нитку обрезал. И молчали оба голоса так минут шесть-семь, до самой станции, когда поезд остановился.
И вышли контральто и сопрано молча, не глядя друг на друга и не заметив меня, прижавшегося к углу дивана.
1913
Роковой Воздуходуев
Наклонившись ко мне, сверкая черными глазами и страдальчески искривив рот, Воздуходуев прошептал:
— С ума ты сошел, что ли? Зачем ты познакомил свою жену со мной?!
— А почему же вас не познакомить? — спросил я удивленно.
Воздуходуев опустился в кресло и долго сидел так, с убитым видом.
— Эх! — простонал он. — Жалко женщину.
— Почему?
— Ведь ты ее любишь?
— Ну… конечно.
— И она тебя?
— Я думаю.
— Что ж ты теперь наделал?
— А что?!
— Прахом все пойдет. К чему? Кому это было нужно? И так в мире много слез и страданий… Неужели еще добавлять надо?
— Бог знает что ты говоришь, — нервно сказал я. — Какие страдания?
— Главное, ее жалко. Молодая, красивая, любит тебя (это очевидно) и… что ж теперь? Дернула тебя нелегкая познакомить нас…
— Да что с ней случится?!!
— Влюбится.
— В кого?!
Он высокомерно, с оттенком легкого удивления поглядел на меня:
— Неужели ты не понимаешь? Ребенок маленький, да? В меня.
— Вот тебе раз! Да почему же она в тебя должна влюбиться?
Удивился он:
— Да как же не влюбиться? Все влюбляются. Ну, рассуждай ты логично: если до сих пор не было ни одной встреченной мною женщины, которая в меня бы не влюбилась, то почему твоя жена должна быть исключением?
— Ну, может быть, она и будет исключением.
Он саркастически усмехнулся. Печально поглядел вдаль.
— Дитя ты, я вижу. О, как бы я хотел, чтобы твоя жена была исключением… Но — увы! Исключения попадаются только в романах. Влюбится, брат, она. Влюбится. Тут уж ничего не поделаешь.
— Пожалел бы ты ее, — попросил я.
Он пожал плечами:
— Зачем? От того, что я ее пожалею, чувства ее ко мне не изменятся. Ах! Зачем ты нас познакомил, зачем познакомил?! Какое безумие!
— Но, может быть… Если вы не будете встречаться…
— Да ведь она меня уже видела?
— Видела.
— Ну, так при чем тут «не встречаться»?
Лицо мое вытянулось.
— Действительно… Втяпались мы в историю.
— Я ж говорю тебе!
Тяжелое молчание. Я тихо пролепетал:
— Воздуходуев!
— Ну?
— Если не ее, то меня пожалей.
В глазах Воздуходуева сверкнул жестокий огонек.
— Не пожалею. Пойми же ты, что я не господин, а раб своего обаяния, своего успеха. Это тяжелая цепь каторжника. и я должен влачить ее до самой смерти.
— Воздуходуев! Пожалей!
В голосе его сверкнул металл:
— Н-нет!
В комнату вошла молодая барышня, хрупкого вида блондинка с раз навсегда удивленными серыми глазами.
— Анна Лаврентьевна! — встал ей навстречу Воздуходуев. — Отчего вы не пришли ко мне?
— Я? К вам? Зачем?
— Женщина не должна спрашивать «зачем?». Она должна идти к мужчине без силы и воли, будто спящая с открытыми глазами, будто сомнамбула.
— Что вы такое говорите, право? Как так я пойду к вам ни с того ни с чего.
— Слабеет, — шепнул мне Воздуходуев. — Последние усилия перед сдачей.
И отчеканил ей жестким металлическим тоном:
— Я живу: Старомосковская, семь. Завтра в три четверти девятого. Слышите?
Анна Лаврентьевна бросила взгляд на меня, на Воздуходуева, на вино, которое мы пили, пожала плечами и вышла из комнаты.
— Видал? — нервно дернув уголком рта, спросил Воздуходуев. — Еще одна. И мне жалко ее. Барышня, дочь хороших родителей… А вот поди ж ты!
— Неужели придет?!
— Она-то? Побежит. Сначала, конечно, борьба с собой, колебания, слезы, но по мере приближения назначенного часа роковые для нее слова: «Воздуходуев, Старомосковская, семь», — эти роковые слова все громче и громче будут звучать в душе ее. Я вбил их, вколотил в
