Философия саудаде - Антониу Браж Тейшейра
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В этой связи философ писал в своей посмертно изданной работе Истина, условие и предназначение в современном португальском мышлении: «Саудаде – это только чувство, которое связывает нас с прошлым, и которое, было или нет, пережито? Является ли оно формой нынешней памяти или же навязчивым воспоминанием о далеком, или же расследованием его? Способностью души, не в статическом, подвергшемся классификации смысле слова, но в обновленном, динамическом его смысле? Одновременной лаской и тотальным действием, которое нас оживляет? Действием и еле заметным движением самого сокровенного существа внутри нас? И, следовательно, душой, которая движется к тому, что было, и было мгновенным, и упорно остается, динамизируется в области стабильного существа и исконной и последней мудрости? Это подразумевает, что то, что было, не прошло само в себе и до сих пор продолжается. Значит ли это, что мы, португальцы, имеем ту особенность, что для нас настоящее – это фальшивое настоящее? Не является ли это, однако, условием бытия человека и каждого человека? Не достигается ли глубоким и расширяющимся чувством памяти, больше чем человеческой? Не приходит ли с ним и для него существо совершенно другое, не в течение долгого времени, не в краткий час, не во всегда неощущаемый и невыразимый миг? Тайна саудаде является, таким образом, с тайной человека и его существа, загадкой времени?»[59]
Рассматривая поэтическое выражение и философскую рефлексию о саудаде, особенно у Пашкуайша, который является для философа образцом, автор Теории существа и Правды приходит к выводу, что саудаде «всегда относится к забытому прошлому», и сравнивает его со всегда актуальной быстротечностью самой человеческой жизни[60]. Он также добавляет, что, «кроме памяти о пережитом на заре творения человека и человеческой души», саудаде предстает нам «на оккультном лоне всего существующего»[61]. То, что переходит, особенно в мысли, дает нам понять, что человек всегда постепенно растворяется. Что касается его происхождения, то это правда.
В дисперсной, но глубокой форме, в других предшествующих неоконченных работах, как Новая интерпретация себаштианизма или проекте книги о Тейшейре де Пашкуайше, Мариньу уже дает ответы на некоторые из основных вопросов, которые он в этой, посмертно опубликованной книге пронумеровал систематически, имплицитно дав, в используемой им вопросительной форме, некоторые ответы, которые предоставило ему его мышление.
Таким образом, явно расходясь с традицией, идущей от Дона Дуарте и Дона Франсишку Мануэла, видевших в саудаде исключительно присущее португальцам или лузо-галисийцам чувство, философ из Порту в первой из этих неоконченных книг утверждает, что саудаде «есть то, что ориентирует и направляет человеческое существование», существуя «так или иначе, иногда едва различимое во всех человеческих существах и в каждом из них», выступая в этой мере как «универсальная форма человеческого существа», причем термин «универсальная» следует понимать двояко, ибо саудаде не только присуще сокровенному существу каждого, но оно же и ко всем «возвращается»[62].
Для Мариньу, как он утверждает в той же работе, саудаде предстает как «освобожденная память об эфемерной возможности представлять и рассуждать», память, в которой правда и добро, если они были, продолжают быть не как рассеивающееся воспоминание и тщетное желание, внешние по отношению к душам, они продолжают быть «в самой глубокой структуре человеческого существа, в душе его души и в тайнах, связанных с жизнью вселенной и всем духом человеческим»[63] или, выражаясь поэтическим языком мэтра Пашкуайша, «во плоти саудаде».
Здесь в мышлении философа, как произойдет потом в мышлении Афонсу Бутельу, устанавливается глубокая и существенная связь между онтологией саудаде и теорией мифа. Действительно, как мы показали в другом месте[64], в философии Мариньу миф, поскольку он говорит о тайнах генезиса, всегда несет в себе отдаленное воспоминание о разделении между божественным, то есть Богом или богами, и человеком и о падении или расколе, его породившем, о боли и общности между Богом и человеком в вопросе о смерти и воскресении, прочной памяти о первичном добре и надежде на возвращение этого первоначального единства и гармонии, которых человек желает в самой глубокой тайне своей души и которые были ему объявлены или обещаны.
Таким образом, для Мариньу смысл мифа – в том, что прошлое всегда предстает перед человеком: как то, что желает, чтобы о нем вспомнили, как то, что не заслуживает, чтобы его считали прошлым, ибо оно эффективно является настоящим, так же как и будущее – это всего-навсего неизвестное настоящее, которое в тонкой форме вдохновляет человека, ибо в истории и жизни каждого истоки и начало – это не то, что находится в далеком времени, ибо в любой момент все может начаться вновь[65].
Это означает, в таком случае, что связь человека с его первозданностью никогда не может быть прервана или разрушена и что в максимальном отдалении от зла и боли он найдет связь со своими истоками, а саудаде в присущей ему памяти об этой связи, памяти творческой и динамичной, является чем-то, что одновременно утверждает и разоблачает бытие человека и вещи и приобретает, таким образом, измерение или природу больше чем человеческую – космическую и, в известной мере, также и божественную, ибо, в видении Мариньу, природа и человек присущи Богу, ибо, в определенном смысле, Бог все объемлет и всему существующему придает себе присущую и совершенную сущность[66].
Афонсу Бутельу
Афонсу Бутельу (1919–1996), хотя и не посещал филологический факультет в Порту, закрытый, когда будущему философу было только 12 лет, принадлежал к числу мыслителей, которые, как Антониу Куадруш, Орланду Виторину, Антониу Телму и Далила Перейра да Кошта, представляют то, что стали называть вторым поколением «Школы Порту», и он был единственным, кто имел личные контакты с Леонарду Куимброй, у которого учился рисованию в лицее Рудригеша де Фрейташа, когда автор Креационизма вынужден был вернуться к среднему образованию, после того как была закрыта основанная и руководимая им школа. Однако Афонсу Бутельу всегда считал себя учеником Леонарду и Пашкуайша, мэтров, к которым он причислял также Алвару Рибейру и Жозе Мариньу, так же как
