Петтер и красная птица - Ульф Старк

Я, кажется, тут же и заснул.

Когда я проснулся, было уже утро. И ни дождя, ни ветра — полная тишина. Я увидел, что лежу закутанный в какое-то старое одеяло, рядом термос и пакет с бутербродами. А сверху клочок бумаги, на котором написано: «Завтрак подан, приятного аппетита. Ешь, а потом иди домой и оденься потеплее».

Я представлял, как они сидят сейчас все втроём за столом на кухне, и солнце уже заглядывает в окошко. Оскар берёт большой кусок хлеба и толсто намазывает маслом. Лотта прокладывает ложкой в каше всякие там речки и долины. Ева, задумавшись, запускает пальцы в свою рыжую гриву. Часы тикают на стене, а рядом намалёванное Лоттой солнце протянуло свои жёлтые и красные лучи на тёмно-синем акварельном небе, но ему не дотянуться и не согреть меня, оно слишком далеко, где-то совсем в другом мире. А сам я в это время катил на дрезине к городу, который виднелся на той стороне озера. Эту проржавевшую ножную дрезину я нашёл около кирпичного завода.

Они сидели там сейчас за завтраком, и я видел их всех как живых. С силой нажимая на педали, я катил со скрипом по узким рельсам, где раньше, наверно, возили кирпич, и фальшиво насвистывал на мотив «И солнце твоё ясное, гляди, восходит вновь». А солнце и правда уже взошло и серебром сверкало на воде. Вокруг были луга, где паслись коровы, зеленые пространства, раскрашенные пёстрыми цветами, над которыми лета-ли бабочки, шмели и осы. Листья деревьев умылись ночным дождём и стали ярче и зеленее. Слышно было, как в рощах поют и щебечут птицы, звонко, энергично и без передышки. В некоторых местах земля была вся изгрызена и разрыта — там, где прошли экскаваторы кирпичного завода. Старые кратеры с искусственными озёрами от дождя.

Бодро насвистывая, я изо всех сил жал на педали и со скрипом, с визгом катил на своей дрезине к городу и к бирже труда.

11

«БИРЖА ТРУДА» — написано было белыми буквами на тёмно-красном кирпичном фасаде нового здания, над которым светило ясное солнце.

Я поставил чемодан на землю, сдвинул шляпу на затылок и достал из безрукавки пакет с накладными усами, который заранее переложил туда из куртки. Для маскировки эти усы были просто незаменимы. Они были тёмно-рыжие, густые, обвислые и меняли лицо до неузнаваемости. Я пристроил их над верхней губой и посмотрелся, как в зеркало, в стеклянную дверь. Получилось здорово: передо мной стоял пожилой усатый мужчина в шляпе, в пальто без рукавов и кальсонах, человек, немало повидавший на своём веку, типичный сезонный рабочий. Опытный сезонный рабочий по имени Рудольф Вальстрем.

Я решительно открыл дверь и вошёл. Помещение было огромное, ещё бы — ведь за всякой работой сюда идут, а работ на свете масса. Вдоль одной стены шла длинная стойка, вся зава-ленная бумагами, а за ней копошились какие-то женщины, наверное, секретарши. Ещё здесь было несколько телефонных кабинок, столы с креслами и ящики с искусственными цветами. Народу было не очень много. Но все, кто были, все, как по команде, посмотрели на меня и заулыбались.

«Ну что ж, поглядите! — подумал я. — Поглядите на Рудольфа Вальстрема! Этот парень видал виды и знает, почём фунт лиха».

Этого самого Рудольфа Вальстрема я произвёл на свет, пока ехал на своей дрезине, снабдил его прошлым — работа, семья, надежды и разочарования, приключения и увлечения: кусочки жизни, взятые мной из книжек, разговоров и рассказов взрослых. Надо было как следует подготовиться, это я усвоил у Стаффана. Халтура при подготовке дела недопустима. А то ещё не получишь никакой работы. А работа мне была во как нужна, потому что в кассе у меня оставалось всего одна крона пятьдесят эре.

Я набрался храбрости и подошёл к стойке.

— Здравствуйте, — сказал я хрипловатым басом, каким должен был, как я себе представлял, разговаривать Рудольф Вальстрем. — Моё имя Рудольф Вальстрем. Я хотел бы устроиться на работу.

Секретарша улыбнулась и кивнула.

— Понятно, — сказала она приветливо. — А в качестве кого вы хотели бы работать? Полицейским, пожарником, машинистом на паровозе?

— Да как сказать, — пожал я плечами. — Это, в общем-то, не играет особой роли. Главное — мне хотелось бы сразу приступить к работе. А так мне, в общем-то, всё равно. Мне и то, и другое, и третье немного знакомо, приходилось, знаете ли…

— А сколько вам лет? — спросила она.

— Пятьдесят три, — ответил я. — Пятьдесят три года и шесть месяцев.

Я решил, что уж прибавлять, так прибавлять — уж если врать, надо врать по-крупному: человек сразу теряется, ему и в голову не приходит что-нибудь возразить. Секретарша и правда захлопала глазами, у неё стало такое лицо, будто она не знает, смеяться ей или злиться. Я и сам понимал, что мой маскарад не совсем убедителен. Она, наверное, подумала, что я смеюсь над ней, что это какая-то шутка. Надо было дать объяснения, чтобы убедить её.

— Я знаю, что я маловат ростом для своего возраста прохрипел я басом. — Дело в том, что у меня довольно редкая болезнь — недостаток гормонов роста. Но это никак не влияет на мою работоспособность. Можете мне поверить.

— Понятно, — сказала секретарша, у которой снова стало приветливое, улыбающееся лицо. — Я думаю, вам лучше всего поговорить с кем-нибудь из посредников по найму. Это на втором, этаже. Минутку, я сейчас позвоню, узнаю, кто из них может вас сейчас принять.

Она нажала на какие-то кнопки.

— Здесь у меня один господин, его зовут Рудольф Вальстрем, может он подняться к тебе?

Она сказала мне, чтоб я шёл на второй этаж, налево, и подождал в приёмной.

Я так и сделал. Комната, в которую я вошёл, была очень похожа на первую, только меньше. Я уселся в серое кресло из металлических трубок и пластмассы, взял какую-то брошюру про работу на молокозаводе и прочитал там: «Определённые сорта сыра покрываются парафином, после чего сыры складываются в специально отведённое для этого помещение, где через равные промежутки времени переворачиваются, пока не достигнут нужной степени зрелости». Когда я дошёл до этого места, по репродуктору вызвали Рудольфа Вальстрема и предложили ему пройти в комнату шестьдесят четыре.

Тётенька, которая приняла меня, сама была похожа на сыр. Такой большой круглый сыр в очках и с чёрными волосами, с зелёными точечками плесени на жёлтом платье — вполне созревший сыр.

— Чем я могу быть вам полезна? — спросила она.

— Мне нужна работа, — сказал я. — Я сейчас без работы. А мне надо содержать себя, жену и троих детей. Я не могу сидеть дома и смотреть, как они голодают. Это ужасно. Они всё худеют и худеют. Они уже начинают посматривать голодными глазами на кошку. Скоро они её, наверное, съедят, если я не раздобуду хоть немного денег.

— Да, положение неприятное, — сказала она участливо. — Может быть, вы расскажете немного, чем вы занимались раньше и чем хотели бы заняться сейчас.

И я рассказал про Рудольфа Эрнста Теодора Иоганна Себастьяна Вальстрема: возраст пятьдесят три года и шесть месяцев, родился в местечке Дырбю в Вестергётланде (это название я отыскал на Стаффановой карте), в семье бедного крестьянина, в апреле, в день, когда всю картошку побило градом; нежеланный ребёнок, который десяти лет ушёл из дома, кормился случайными заработками на хуторах, бродил от двора ко двору в откладывал по грошу. Потом Рудольф Вальстрем переехал в Америку и работал там мальчиком-лифтёром в небоскрёбе, на-доело, отправился на Аляску золотоискателем, там открыл богатейшие залежи, но был ограблен и уехал оттуда таким же бедняком, как приехал. Одно время работал на автомобильном заводе, отправился с экспедицией в Африку, где охотился на крупных хищников. Потом вернулся обратно в Швецию, женился и заимел детей. Здесь, на родине, он переворачивал сыры на молочном заводе, и работал на кирпичном заводе, пока завод не закрыли, и он не остался без работы. А теперь… теперь вот он сидит без работы и видит, как страдают его близкие. Сам-то он привык к лишениям, к голоду и болезням. Он болел и корью, и скарлатиной, и крапивницей, и малярией, и сонной болезнью, чем он только не болел. Но он не может спокойно смотреть, как его семья погибает в голоде и нищете.

Пока я рассказывал, тётенька всё время смотрела на меня. Она не улыбалась. Она смотрела на меня серьёзным, неподвижным взглядом. Рука с карандашом застыла в воздухе. А я всё говорил и говорил. Слова как-то сами находились, не надо было их искать. Сначала я говорил хриплым басом, который принадлежал Рудольфу Вальстрему, но постепенно голос прочистился, он становился всё тоньше и звонче и превратился в мой обыкновенный мальчишеский голос. И когда я рассказывал про Рудольфа Вальстрема, то это уже был я сам, это я про самого себя рассказывал. А дочь Вальстрема превратилась в Лотту, у неё были Лоттины волосы, и лицо, и движения, и гримасы. И я начал всхлипывать, я искренне переживал, когда говорил про несчастья, которые постигли семью Вальстрема. Я лёг грудью на стол, уронил голову на скрещённые руки и зарыдал так, что весь затрясся. Я был как в жару, как в бреду.