Белый Волк - Александр Владимирович Мазин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Почему? — спросил я.
— Потому что так когда-то звали меня. И это стоило жизни моему мужу[9].
Я вопросительно взглянул на Рунгерд… И понял, что подробностей не будет.
Что ж, сделаем отметочку в памяти: выяснить, каким образом отошел в лучший мир папа Свартхёвди. Как его… Сваре, поскольку Свартхёвди у нас Сваресон. Вот у самого Свартхёвди и выясним… Хотя нет, не стоит. Медвежонок — не тот человек, который стал бы таить от друзей историю своего папаши, если бы ею можно было похвастаться. А раз парень помалкивает, значит, поговорить об этом лучше не с ним, а с кем-нибудь еще. И поговорить обязательно. Как-никак дело касается моих будущих (хотелось бы надеяться) родственников…
— Хорошо, — легко согласился я. — Забудем это роковое прозвище. Но если ты решишь отдать дочь за кого-нибудь, кроме меня, пеняй на себя!
— А что ты мне сделаешь? — кокетливо улыбнулась Рунгерд.
Я наклонился и, шепотом на ушко, поведал ей, что именно я с ней сделаю. Причем — публично. И тогда ей, как ни крути, придется выйти за меня замуж самой.
Рунгерд захихикала и ущипнула меня за ногу.
— Я подумаю, — игриво пообещала она. — Такого глупого и беспечного воина, как ты, скоро убьют. И я присоединю твой грэнд к моему одалю. Удобная бухта мне не помешает. Пусть новые женихи приплывают ко мне на больших драккарах.
— Ага, женихи! — проворчал я, ощущая вполне определенное беспокойство (Ведьма, блин! «Тебя скоро убьют». Базар фильтровать надо!). — А свирепого ярла из Вестфольда не хочешь? С полусотней голодных норегов с женилками наголо?
Как оказалось — накаркал я, а не Рунгерд. Но выяснилось это двумя месяцами позже.
— Пока Сёлундом правит Рагнар, женилки голодных норегов — не опаснее дождевых червей! — рассмеялась Рунгерд.
Ну да, с такой «крышей» можно не бояться морских разбойников. Однако нет такой «крыши», которая гарантировала бы от безбашенных отморозков. А до подхода «кавалерии» еще продержаться надо.
Эти мысли я начал излагать моей очаровательной подруге и посоветовал не раскатывать губу на мое поместье.
Но закончить не успел.
Засранец Тори Скейвсон ухватил мою (!) Гудрун и принялся нагло тискать.
Меня как пружиной подбросило…
Но вмешаться я не успел.
Борзой сынок Скейва Рысье Ухо взмемекнул козлом и так же, по-козлиному, проворно отпрыгнул от Гудрун, прижимая ладонь к бедру.
— В следующий раз я тебе полморковки отрежу! — ледяным голосом пообещала датская красавица.
Ух ты! Девушка моей мечты в гневе — еще прекраснее!
Свартхёвди оглушительно заржал и треснул лапой по столу так, что опрокинул чашу с пивом.
Шустрый паренек Тори покраснел почище вышеупомянутой морковки. И поковылял к ухмыляющемуся папаше, который поманил сынка пальцем. И, доковыляв, получил сочного леща.
Я, ухмыляясь, опустился на скамью. Вот так! Не хватай чужое!
Свартхёвди подмигнул мне: во какая у меня сестренка! А я тебя предупреждал!
И опрокинул себе в глотку мое пиво.
Я не обиделся, поскольку девица-красавица, как ни в чем не бывало, подрулила ко мне, вновь наполнила емкость. Ага, вот от этого красивого ножика с ручкой из моржовой кости шустрик Тори и пострадал. Незначительно. Но — обидно.
— А если я тебя поцелую, ты меня тоже порежешь?
Искушающая улыбка… Нет, такое стерпеть просто невозможно!
Ах, какие губки! И не только губки… Не оторваться…
— Вот! — пробормотал я, задыхаясь. — Теперь режь!
— Тебе — можно! — Лукавая улыбка, розовый язычок, пробежавшийся по чуть припухшей губе. — Подари мне такие же сережки, как маме подарил, и можешь целовать меня сколько хочешь.
Вот так. Я вмиг отрезвел. И от пива, и от девичьих чар. Даже вспомнил, что я — крутой викинг, и по-хозяйски (но так, чтобы никто не видел) возложил мозолистую длань на то место, где мягкая шерсть платья и тонкий лён исподней рубахи искушающе облегали идеальную выпуклость ягодицы. Стиснул аккуратно, но крепко, прижал Гудрун к себе. Без грубости, но так, чтобы прочувствовать грудью ее плоский животик и твердость напрягшегося бедра.
Меня бросило в жар — то ли от собственной наглости, то ли от вольного прикосновения к телу девушки моей мечты… Я ощутил легкую дрожь этого великолепного тела и его внезапную (пусть всего на секунду) мягкость-расслабленность, безошибочно сообщившую: что бы за мысли ни мелькали в красивой головке Гудрун, но ее женское начало уже поддалось уверенной власти мужчины (то есть — меня) и готово принять эту власть немедленно и полностью.
Я не видел лица Гудрун, но точно знал, что ее прекрасные глаза в этот миг полузакрыты, а пухлые губки, напротив, приоткрыли влажные белые зубки… И еще кое-где у прекрасной юной датчанки наверняка повлажнело…
В следующую секунду рука моя была сброшена… Вернее, аккуратно убрана, а сама Гудрун легко (поскольку я ее более не удерживал) выскользнула из моих объятий и двинулась дальше, вдоль стола. То, что острая на язык датчанка не произнесла ни слова и даже не посмотрела на меня, сказало мне больше, чем любая гневная речь.
Я заставил себя не провожать ее взглядом, повернулся… И увидел, как смотрит на меня Рунгерд!
Она тоже всё видела и всё поняла. И она, похоже, неслабо завелась. Или я совсем уж ничего не понимаю в женщинах. О, этот жаждуще-обещающий взгляд!
Я уже знал, что у нее в доме — нельзя. Слишком много посторонних глаз. Слишком вредно для общественного мнения.
Датский закон позволяет вдове владеть имуществом мужа. Но не поощряет распутства. Женского.
Кто знает, как отнесется мой друг Свартхёвди к тому, что я делю ложе с его матушкой.
А уж как к этому отнесется Гудрун, можно даже и не гадать. Скверно отнесется.
Я еще размышлял, а Рунгерд уже действовала.
— Я кое-что вспомнила! — произнесла она торжественно. — Сегодня мне приснился плохой сон о тебе, Ульф Вогенсон!
До конца справиться со своим голосом женщине не удалось. Но я надеялся, что народ не отличит страсть сексуального характера от эмоционального напора специалистки по волшбе.
Не отличили. Каждый был занят делом: кушал и выпивал. Так что присутствующие уловили лишь смысловую часть послания.
Возможно, Гудрун, хорошо знавшая
