Собирал человек слова… - Михаил Александрович Булатов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Императорова нога равнодушно постукивает по полу лакированным носком ботфорта. Даль задирает голову. Румяный лысоватый человек холодно, без интереса смотрит на мичмана. Единственная надежда — Петербург.
Важные господа в Петербурге взяли сторону Даля, отменили приговор. Потому ли, что беззаконие было слишком явно? Или потому, что Даль был все-таки офицер, и благонамеренный? Или потому, что кое-кто в морском ведомстве с удовольствием прочитал насмешливые строки о Грейге? Или потому, наконец, что окончательное решение дела было передано на усмотрение справедливого человека, адмирала Беллинсгаузена?
Так или иначе, битву с боевым адмиралом Грейгом ценой тяжких духовных потрясений выиграл безоружный мичман Даль.
А кто же все-таки написал злосчастные стихи? У нас улик так же мало, как у военного суда. Друзья Даля считали автором его. Судьи полагали, что, если Даль сочинил те стихи, мог сочинить и эти. Даль отказывался. Отказывался на следствии, отказывался и потом, в дошедших до нас бумагах и документах. Не оттого ли отказывался, что и потом признание было опасно, а слава «сочинителя» оставалась недоброй славой? На этот раз можно не поверить Далю.
Как бы там ни было, пришлось снова выкатывать из сарая старую отцовскую колымагу, обтягивать парусиной от зноя и дождя. Пришлось сниматься с обжитого места, усаживать мать и братьев на узлы и сундуки, еще раз пересекать Россию. Одновременно с помилованием из столицы пришел приказ убрать Даля с адмиральских глаз долой, перевести на Балтийский флот, в Кронштадт. Это была уступка Грейгу. Или спасение Даля от мести главнокомандующего.
А весь сыр-бор из-за десятка стихотворных строк и адмиральской спеси.
Право, не море топит, а лужа.
ВОДА И БЕРЕГ
Плавают корабли по белу свету.
Беллинсгаузен подобрался к Антарктиде. Третий раз обплывает земной шар Лазарев. Коцебу на своем шлюпе «Предприятие» открывает таинственные острова архипелагов Туамоту и Самоа.
Не очень достоверно известно, что делал Даль на Балтике. Известно только: служил на берегу. Есть сведения, будто надзирал за арестантами. Во всяком случае — выполнял какую-то неприятную работу. Иначе вряд ли стал бы проситься с флота, где служить считалось почетно и выгодно, куда-нибудь в другой род войск. А он просится: то в артиллерию, то в инженерные части. Готов даже стать простым армейским офицером. Не пускают.
Даль сидит на берегу. Провожает и встречает корабли. Живет общежитием с тремя товарищами, тоже неудачливыми моряками. Общежитием выходит дешевле: одна квартира и один денщик на четверых.
Жалованье маленькое. Офицеры, выходя из канцелярии, невесело шутят, что как раз на извозчика до дому хватит. Жизнь дорогая: одна обмундировка съедает половину жалованья. А если хочешь дослужиться до чина, обмундировка главное.
Роптать грех: зайди в холодную, сырую казарму, где обитают нижние чины, отведай тухлой водицы — матросского супа, — прикусишь язык.
А в Морском собрании портовые чиновники швыряют сотни; короткое звяканье серебра и хрустальный звон заглушают негромкий разговор о контрабандных товарах и об экономии на матросском рационе.
Творится вокруг непонятное.
Боевых командиров обходят чинами, наградами. Бездари ездят на катерах в Петербург: выслуживают на балах чины, в приемных — награды.
В чести́ мастера докладывать, что дела отменно хороши. Румяный император проехал на катере вдоль Кронштадтского рейда, кивал головой, оглядывая стройный ряд кораблей. А корабли покрасили только с одной стороны, с той, которая на виду.
Придворные щелкоперы воспевают в журналах прогулки в Кронштадт, мощь грозных орудий, которые «дышат громами». А в Кронштадте списывают целые форты «по совершенной гнилости».
Служить голодно и скучно. Служить тошно. Прислуживаться Даль не умеет. Ходит по берегу, видит изнанку Кронштадта — разрушенные форты, непокрашенные борта кораблей, — опускает глаза, молчит. Военный суд научил его уму-разуму. Помалкивает.
…Утром 7 ноября 1824 года вода в заливе вспухла, полезла из берегов, как тесто из квашни. Пытаясь удержать ее, город будто напрягся на мгновение. Однако силы были неравны. Сутулые серые волны ринулись на штурм, ворвались в улицы. Город пал.
Вода унесла в море мосты и склады, разрушила береговые укрепления, начисто слизнула батареи и пороховые погреба.
Вода смыла следы воровства и обмана. Воры, сколотившие тысячи на копеечном матросском довольствии, торговцы контрабандным товаром, шаркуны — любители расцветить труху яркой краскою — радостно потирали руки. Беспорядок, нехватку — все смыло наводнение. Ухмыляясь, составляли длинные ведомости — списывали амуницию, продовольствие, оружие. Всего небрежнее списывали людей: «неизвестно, где команда, в живых или в мертвых». Люди стоили дешевле всего, донесений о погибших нижних чинах не составляли.
За сто с лишним лет перед наводнением, когда только закладывали Кронштадт, вели по приказу Петра строгий счет убыткам. Тогда точно так же: каждую сваю, каждую скобу разносили по графам, посылали доклады о павших лошадях; рабочие гибли от голода и холода — их в ведомости не записывали.
Как и сто с лишним лет назад, взамен погибших и занемогших присылали еще людей — в России народу много. Заново строили то, что разрушила вода.
В Кронштадте стучат топоры, пахнет мокрым деревом. Рубят ряжи, забивают сваи, настилают доски. Растут укрепления, поднимают город над водой. Вода ушла в берега. Все становится
