Родители, наставники, поэты - Леонид Ильич Борисов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Вольнопер Борисов! — слышу скрипучий, противный голос взводного. — Чего глаза портишь! Иди сюды и здесь читай! А чего читаешь?
Подхожу к взводному, встаю, как полагается по уставу, докладываю:
— Читаю роман Достоевского, господин взводный!
— А! Достоевского, — делая ударение там, где ему нравится, бормочет взводный. — Слыхал. Пробовал — скука, — верно ведь, а?
Жду, когда разрешат стоять вольно, а потом и отпустят. Но — вдруг в голову господина взводного влетает опасная для меня мысль: он спрашивает, имеется ли на книге ротная печать, знает ли командир роты подпоручик Еланский о том, что я читаю роман Достоевского...
В конце концов он отбирает у меня книгу и дает команду «Кругом, шагом арш!» На следующий день в обеденный перерыв меня приглашают в ротную канцелярию
Вхожу, не чуя ни бед, ни тем более радостей; громко объявляю, что, вот, по вашему приказанию... и т. д. Справа от окна в полумраке сидит кто-то очень и очень знакомый в шинели, на его плечах погоны поручика. Или это такое страшное сходство или в трех шагах от меня и в самом деле известный всей России...
— Давайте, вольноопределяющийся, ваши книги, я поставлю печать, — голосам усталым, абсолютно равнодушным к тому, какие именно у меня киши, говорит подпоручик Еланский, лицом похожий на Гаршина, только борода пореже да глаза нс столь бесспорно изобличают талант и ум...
— У меня, ваше высокоблагородие, — говорю я, — только одна книга —- роман Достоевского «Идиот».
— Давайте вашего Достоевского. Идите и принесите. Поскорее, через пять минут я уезжаю.
— Книгу отобрал у меня господин взводный, — говорю я. — Разрешите взять ее у него?
Спустя две-три минуты получаю мою книгу (взводный вздумал читать Достоевского...), Еланский ставит печать на титульном листе сверху, справа. Минуту спустя в отделении вольноперов гуляет молва: в ротной канцелярии сидит писатель Куприн. Известие это доходит до ушей всего взвода, затем и всей пашей шестой роты. Я и мои товарищи по парам — Рузаев, Сапегов, Брук — мы выбегаем из роты и стоим неподалеку от двери, в которую входят господа офицеры всей казармы (в пей три роты). Минут через пять выходит подпоручик Еланский, за ним Куприн. Военная форма ему, как говорится, нс к лицу, опа на нем, как хомут. Куприн идет вперевалку, о чем-то совещаясь с Еланским.
Я и мои товарищи выстраиваемся в ряд, руки по швам, равнение на приближающихся офицеров.
Куприн издали улыбается нам, мы — ему. Нам всем делает строжайшую гримасу наш командир роты. Мы вскидываем головы и ловко берем под козырек. Глазами, впрочем, мы едим Куприна, но никак по прямое наше начальство.
— Будете в отпуске, загляните в Гатчину, — говорит Куприн, кладя руку мне на плечо. — Я живу на Елизаветинской, в самом конце, в десяти шагах от Варшавской линии. Любите Достоевского? Гм... Читать его на нарах в солдатской казарме... Оригинал!
Из грудного кармана шипели Куприн вынимает бумажник, достает оттуда три пятирублевых кредитки, протягивает мне.
— Это на вас на троих; на что-нибудь сгодится, мальчишки. Трудно служить, а?
Забавно, что в ответ мы все трое молча пожимаем плечами — как по команде. Сапогов, не отнимая руки от козырька фуражки, щелкает пальцами и кашляет, Куприн по-родственному оглядывает нас и, тяжело вздохнув, качает головой и словно себе самому говорит:
— Попались на крючок, мальчишки, попались! Ах, вы, сироты, сироты!.. Ну, живите, будьте счастливы! Помните, что все же родине служите, — это кое-что, мальчишки!
Мы в ответ опять ни слова, все произошло как-то не по-военному, по-домашнему, душевно и весьма и очень неправдоподобно.
На следующей неделе после описанного счастливого для меня события ротный командир пожаловал мне отпуск с пяти часов субботы до девяти утра понедельника — с тем, чтобы я побывал у Куприна.
И вот как пригодились эти пять рублей: в Гатчину туда и обратно; папиросы сортом выше тех, что я обычно курил; банка земляничного варенья взводному «на память о Петрограде» — установился обычай одаривать взводного, когда увольнительная давалась более, чем на двенадцать часов.
Бережно храню запись советов, которые получил от Куприна в его доме в Гатчине: ничего не меняю в этих записях; полагаю, что тогда, пятьдесят один год назад, мне удалось интонационно-дословно записать речь Куприна.
— Покупай, сирота, желтые книжечки «Универсальной библиотеки» — знаешь такие, покупал? Там на титуле,—имеешь понятие о титуле? — так вот, на титуле стоит фамилия хозяина этого издательства: В. Антик. Хороша фамилия, а? Собирай все, ежели копейки водятся, отбор потом сделаешь. Уже делаешь? Ой, какая ты сирота славная! Есть где-то у меня коньяка малая толика — хвати!
— Я, как ты вскоре поймешь, не библиофил, не собиратель книг, я ставлю на полку ту книгу, которая читана мною и перечитана и еще читаться будет. Дошлых алкоголиков-собирателей книжных не понимаю и душа к ним не лежит. Бог с ними — книги надо не собирать, но отыскивать и ставить на полку те именно, которые однажды помогли, и, может быть, придется обратиться к ним еще раз. И не только один раз, а два и три!
— Видишь ли. сирота, — начитанность всегда большая опора таланту. Жизнь жизнью, а литературу вот как надобно знать! И тот, кто упрекает, что, дескать, жизни не знаешь — сам ее нюхал не с того места... — бойся этих упрекателей! Сторонись их и нс слушай!
— А то — жизнь знаешь, а начнешь дело делать — машинку, которая утром будит, изобретешь! Будильник давно уже имеется: не нужна машинка!
— Писать ты, сирота, будешь. По глазам вижу — будешь. Вот что война, это плохо, особенно для тебя, для твоего поколения... Ты за Георгиями и вообще за орденами не гонись — пусть они тебя настигнут, попятно? Кто за ними гонится, недорого тот ценится... Надо бы тебе найти себе место — такое место, где народ настоящий кругом, где ему так же тяжко, как и в окопах. Он сейчас воюет, а в сердце голос до поры до времени затаен... Молод ты еще, вижу. А я с тобой лясы-балясы точу, сирота!..
— Ты больше ума набирайся, прислушивайся к тому, о чем подле тебя говорят и шепчутся, —
