Черная книга секретов - Фиона Хиггинс

Мучился папаша долго, целый день и еще целую ночь, а я сидел при нем и клял себя за тупоумие. Ведь я думал просто его наказать, а отравить вовсе и не хотел.

Но он помер.

Когда он испустил последний вздох, я был рядом. Что я чувствовал? Все сразу: и раскаяние, и вину, и ярость. Я закрыл ему глаза, натянул на мертвое лицо простыню и пошел за доктором.

Тот явился к нам и даже саквояжа своего не раскрыл и осматривать тело не стал, сразу сказал:

— Сердечный приступ.

С тем и ушел.

Местные, конечно, горевали.

— Как же мы будем жить без Стентона? — голосили они. — Кто теперь будет представлять деревню на ярмарках?

— Ну, я могу попробовать, — предложил я, а они в ответ воззрились на меня так, будто я — хрящик, который они обнаружили в грошовом пирожке.

Как папаша помер, жизнь моя стала получше. Но вот чего я не ожидал — это что меня совесть замучит. И еще я не предусмотрел, что Иеремия Гадсон этого случая так просто не оставит.

Через несколько дней после похорон Гадсон пришел ко мне в лавку. С того рокового ужина он появился впервые. Вид у него был хуже некуда: сам белый, как сало, а глаза кровью налиты.

— У меня к тебе дельце, — сурово начал Гадсон, — Или лучше сказать — тельце?

С этими словами он протянул мне раскрытую ладонь, на которой лежал крысиный коготок — ни с чем не перепутаешь.

— Вот это вот застряло у меня в зубах после твоего угощения! — объявил он. — После твоего пирога, от которого я хворал целых три дня. Того самого пирога, от которого окочурился твой отец. То-то я смотрю, быстренько ты его схоронил!

Сердце у меня в груди прямо-таки замерзло, однако я выдавил, заикаясь:

— П-п-пирог, мистер Гадсон? Не п-п-понимаю, какой такой п-п-пирог?! Если отец им отравился, вы-то отчего живы и здоровы?

Гадсон сощурился, будто целил в меня из ружья.

— Видать, потому, что вся отравленная крыса, которую ты сунул в пирог, досталась твоему отцу.

Тут он перегнулся через прилавок, и я услышал, как у него разит изо рта.

— Смотри мне, я теперь с тебя глаз не спущу! — пригрозил Гадсон.

И ушел, прихватив с собой две первосортные отбивные и хороший кус баранины, но побрезговав пирогами. Заплатить он, разумеется, не заплатил, а поскольку я и пикнуть не посмел, Иеремия понял, что он прав.

О, судьба, как ты коварна и жестока: одного моего мучителя ты отправила на тот свет, но второй остался жив и мучит меня. Да, Гадсон теперь заходит ко мне еженедельно, берет все, что ему приглянется, — лучший товар, конечно, — то гуся, то бифштекс, то парочку фазанов. Но надолго ли его устроит такая мзда за молчание? И что станется со мной, когда он проболтается? Знаю, я поступил скверно, но неужели мне страдать всю оставшуюся жизнь? Неужели эти пытки никогда не кончатся?

Я не из бессовестных негодяев и стыжусь содеянного, но сколько еще смогу вытерпеть эту пытку, не знаю. С самых похорон отца нет мне ни сна, ни покоя.

Ладлоу отложил перо, аккуратно накрыл исписанную страницу промокательной бумагой и захлопнул книгу.

— В моих силах облегчить ваши муки, — веско произнес Джо Заббиду, глядя прямо в измученные глаза Горацио Ливера. — Клянусь, ваш секрет теперь надежно спрятан на страницах этой книги.

Мясник глубоко вздохнул, и складки у него на лбу постепенно разгладились. Глаза у него заблестели, он широко, смачно зевнул.

— Мне уже вроде полегчало, — признался он и встал.

Однако, увидев деньги, который протянул ему Джо, мясник заколебался. Сумма была изрядная.

— Мистер Заббиду, так ведь это я должен вам заплатить — так мне кажется! — смутился Горацио.

Ростовщик спокойно покачал головой:

— Вовсе нет, мистер Ливер. Сделка наша честная.

— Что ж, хорошо. — Мясник взял деньги и направился к выходу, но на пороге замешкался. — Клянусь, никогда больше не стану печь пирогов с такой начинкой, но… в последнее время у меня частенько бывает искушение повторить тот пирог с крысами и прочим. Каждый раз, как ко мне в лавку, точно к себе домой, вваливается Иеремия Гадсон, надушенный и разряженный в пух и прах, меня так и подмывает накормить его кой-чем пикантным.

— Придет день, когда этот человек перестанет вам досаждать, — пообещал Джо. — Он своей участи не минует. Наберитесь терпения.

Ростовщик проводил гостя до дверей. Ладлоу остался сидеть за столом и не произнес ни слова. Исповедь мясника напомнила мальчику кое-что такое, о чем он и рад был бы забыть, да не мог. Кто-кто, а Ладлоу Хоркинс хорошо знал, каково быть сыном жестокого отца. Да, не повезло Горацио Ливеру — сурово с ним обошлась судьба, сделав его отцом такое чудовище. Но неужели бедному мяснику на роду было написано стать убийцей?

Джо Заббиду постоял на крыльце, глядя, как Горацио Ливер шагает к дому. Дождался, когда тот вошел в мясную лавку и когда погас свет в окне второго этажа. Джо удовлетворенно улыбнулся. Сегодня мясник будет спать крепким сном. Но кое-кто в деревне будет бодрствовать.

Глава девятнадцатая

Беспокойная ночь

Пока Джо Заббиду выслушивал исповедь Ливера, Иеремия Гадсон маялся без сна в своей мягкой постели. Раньше, до того, как в деревне появился этот удивительный ростовщик, свет в окнах Гадсона после полуночи горел редко. Бессовестные люди всегда спят крепко, и Иеремия храпел себе да храпел ночь за ночью, да так оглушительно, что служанке Полли на чердаке было не уснуть. Храпел и знать не знал, что по его милости большая часть обитателей деревни не спит, страдает, мечется.

Но теперь положение дел переменилось, и Иеремия Гадсон ночь за ночью ворочался с боку на бок. Он задергал Полли своими требованиями, потому что то среди ночи требовал теплого питья, то принести ему книжку почитать, то горячих углей в грелку подложить. Однако ничто не помогало, и сон к Гадсону упорно не шел.

Дом Гадсона располагался в самом центре деревни и размерами своими раз в пять превосходил те домишки, жители которых были должниками Иеремии. Много лет Гадсон копил всякое добро, однако вкус в отношении приобретений у него был такой же скверный, как и по части одежды. Все его вещи отличались кричащей расцветкой, дороговизной, бросающейся в глаза, и на редкость уродливым видом. Это касалось и домашней обстановки. Хотя Гадсон никогда не приглашал гостей с ночевкой, в доме имелось целых семь спален. Хотя обычно он трапезничал один, к комнатам примыкали великолепная столовая и огромная кухня, а на чердаке отведено было помещение, рассчитанное на пять человек прислуги, но там жила только Полли, поскольку, кроме нее да мальчика-конюха, спавшего в каретном сарае, Гадсон слуг не держал.

Раньше, случалось, Иеремия Гадсон день-деньской расхаживал по своему роскошному обиталищу, самодовольно сложив руки за спиной. Он вышагивал по темным коридорам, обходил сумрачные комнаты, разглядывал портреты, развешанные вдоль дубовой лестницы: семь поколений Гадсонов смотрели на него из массивных рам холодными глазами, поджав тонкие губы. Иеремия упоенно любовался блеском столового серебра и дорогими заморскими коврами ручной работы, привезенными из самой Африки. Иной раз он поглаживал ковер и ему казалось, что под ногтями у него поскрипывают песчинки из далеких пустынь. То была не игра воображения: подметала Полли из рук вон плохо.

Но вот в Пагус-Парвус прибыл ростовщик, и Иеремия Гадсон потерял покой.

Гадсон возненавидел пришельца с первого взгляда. Правда, с того самого утра, когда Заббиду представился местным жителям, Иеремия к лавке ростовщика больше не ходил — то есть днем там не показывался, — но всегда знал, что новенького появилось в витрине у Заббиду. Полли было велено ежедневно наведываться под окна ростовщика, ни в коем случае не заходя в саму лавку, и, возвратившись, служанка старательно описывала хозяину, что видела в витрине.

— Щербатые ночные горшки! Ношеные башмаки! — рычал Гадсон. — Да как на этом можно заработать? Он что, совсем дурной? Или тут дело нечисто?

Из поколения в поколение род Гадсонов наживался на местных бедняках. Иеремия пошел по стопам предков, вымогая деньги, отнимая их силой или угрозами. Постепенно он забрал в свои лапы и дома, и землю — все это он сдавал жителям деревни по ценам, которые иначе как грабительскими не назовешь. Время от времени Гадсон отнимал у арендаторов и жилье, и землю, чтобы показать свою власть и напомнить, что с ним шутки плохи, но потом отдавал обратно, подняв плату и тем самым закабалив чуть ли не каждого местного жителя. Могильщик Обадия Доск был далеко не единственным должником Гадсона, и состояние негодяя множилось год от года.

Сам Иеремия искренне полагал, что обладает редкостными деловыми дарованиями. Конечно, умело вести дела, когда вокруг ни одного соперника, проще простого, но вот в деревушку прибыл Джо Заббиду, и Гадсон почуял: соперник появился. К несчастью для Иеремии, бывшая шляпная мастерская ему, Гадсону, не принадлежала; этот факт и раньше его беспредельно злил, а теперь и подавно. Еще больше бесило Иеремию то, что Заббиду явно богат, очень богат. Гадсон убедил себя, что именно благодаря богатству ростовщик завоевал в деревне такую приязнь — еще бы, вон как сорит деньгами. А раз так, недолго этому выскочке радоваться, он быстро разорится. Однако со дня открытия лавки ростовщика прошло уже две недели, но заведение Заббиду работало, а сам он и не думал разоряться. Иеремия не уставал удивляться, как это ростовщику удается держаться на плаву. Каждый день он видел, сколько народу поднимается в гору, чтобы посетить Заббиду; судя по этому, дурацкая торговля всяким хламом продолжала процветать.