Хельмова дюжина красавиц (СИ) - Карина Демина

— Конфету хочешь? — шепотом спросила Евдокия.

Жениха было по-человечески жаль.

— Шоколадную?

— Ага. И с орешками…

— …и девки нынешние пошли… разврат сплошной. Я так одной и сказала, которая на моего Полюшку заглядывалась, а сама-то… обрядилась, как…

— С орешками мне нельзя… — он потупился, признаваясь, — от орехов крапивница приключается… но если только одну.

Конфету Евдокия передала под столом.

— Спасибо, — искренне сказал Аполлон. — Ты мне нравишься! Выходи за меня замуж!

И маменька, услышав заветное, радостно всплеснула руками: стало быть, поладили детки.

— Я… — Евдокия прокляла себя: знала же, что жалость до добра не доводит. — Я подумаю.

— А чего думать? — Гражина Бернатовна разом позабыла про девок и срамные наряды, в которых ноги видать, а как ветер подует, то не только ноги, но и задницу… — Ты, небось, не молодеешь…

— Я подумаю, — повторила Евдокия, стискивая вилку.

Пусть могила недорытой останется, но сражаться Евдокия будет до последнего.

— …и женихи в ворота, небось, не ломятся. А когда б и ломились, то знай, что лучше моего Полюшки мужа не сыскать. Он у меня красавец…

Аполлон от матушкиной похвалы зарумянился, взор потупил, ресницами взмахнул.

— И умница, каких поискать… он у меня стихи пишет.

Неужели?

Евдокия заткнула себе рот конфетой. Шоколадной. С орехами. Ей-то точно запоры не грозили, впрочем, как понос, краснуха и прочие детские, давным-давно изжитые болезни.

— Полюшка, почитай свои стихи…

— Ну, ма-а-м…

— Почитай, сказала.

Аполлон со вздохом поднялся, вытер лоснящиеся пальцы о рубаху и, выпятив для важности грудь, прочел:

— Однажды в погожую летнюю пору, корова нагадила подле забору…

Модеста Архиповна поспешно подняла граненый стакан с медом, при том хитро рукой заслоняясь, осы притихли, а Гражина Бернатовна захлопала, всем видом своим сына поддерживая.

И опять в Евдокию вперилась.

Надобно что-то сказать… Аполлон вон ждет, ковыряет пальчиком скатерть, смущение изображая.

— Жизненно, — оценила Евдокия. И жених, глядевший на нее искоса, с опасением, должно быть, почуяв в будущей супруге нездоровые критические наклонности, духом воспрял.

— А то! Корова-то соседская… нагадила, а оно и воняет… вот и сочинилось. Там еще мухи были. Но я про мух писать не стал.

— Отчего же?

— Рифмы не нашел, — Аполлон стыдливо потупился. — Мухи… и мухи… а два раза если, то это уже повтор будет. С повтором уже нехорошо.

— Мухи… духи… — пробормотала Евдокия, сдерживая смех.

— Мухи… духи… мухи…

Аполлон застыл.

Взгляд его затуманился, рот приоткрылся, и оса, до того витавшая над сахарными локонами, стыдливо присела, не желая, верно, гудением своим прерывать тонкий творческий процесс.

— Придумал! — воскликнул Аполлон, ударяя в грудь пудовым кулаком. — Это… сейчас я… во! А над кучей мухи, витают, точно духи!

Евдокия поспешно заткнула себе рот яблоком. Жених же, упершись в стол указательным пальцем, попросил.

— Выходи за меня… музой будешь.

Заманчивая перспектива.

— Я… — голос Евдокии дрогнул. — Подумаю.

Естественно, заявление это было встречено будущей свекровью без должного понимания. Она поднялась и, обойдя стол — Гражина Бернатовна ступала важно, и колокола длинных юбок колыхались — остановилась рядом с сыном.

— Думай, — сказала она. — Да незадумывайся. Мы, небось, в женихах не застоимся.

Погладила по кудрям, спугнув притихших ос. Кудри же под нажимом ласковой материнской руки захрустели.

— Мам, а можно я себе потом собаку заведу?

— Собаку? Ну зачем тебе собака, дорогой? — сказала Гражина Бернатовна и вытерла платочком лоснящиеся губы дитяти. — От собаки шерсть и блохи… а еще вдруг укусит?

…правильно, жена — она всяко собаки лучше.

К счастью гости на чай задерживаться не стали. Должно быть, Гражина Бернатовна опасалась, что Евдокия коварно скормит драгоценному ее отпрыску не только шоколадные конфеты, но и крыжовенное варенье, на которое…

Чушь какая!

Евдокия потрясла головой: нет уж, она скорее в монастырь уйдет, чем замуж…

— Ну и этот-то чем нехорош? — поинтересовалась маменька, макая в чай баранку. Пила она красиво, переливая чай из чашки в блюдце, а то водружала на три пальца. И мизинчик еще отставляла изящно. Модеста Архиповна наклонялась к краю блюдца, вытягивала губы трубочкой и дула, отчего чайное озерцо приходило в волнение.

— Всем!

— Молодой… красивый…

— Как пряник с сусальным золотом.

— И стихи вон пишет…

— Про коров.

Евдокия чай пила из чашки и горячий, обжигающий.

— Зато здоровый какой, — возразила маменька, уже понимая, что прекрасный Аполлон оставил упрямую дщерь равнодушной.

— Во-первых, мне на нем не пахать, — Евдокия разломала сушку в руке. — Во-вторых, сомневаюсь, что запор с поносом и диатезом — признаки здоровья… и вообще, я не хочу замуж!

Маменька, зацепив щипчиками сахарный осколок, обмакнула в чай. И белый рафинад потемнел.

— Не так там и плохо, — примирительно сказала она, глядя, как с осколка в чай капают сладкие капли. — Всяк лучше, чем старой девой… вот доживешь до моих лет, и поймешь, что счастье — в детях.

— Ну да…

— А без мужа и не думай, — в этом вопросе Модеста Архиповна была непреклонна. Веяния веяниями, а приличия — приличиями.

Следовало признать, что в чем-то маменька была права… не то, чтобы Евдокию тянуло обзавестись семьей, но… принято же. Вон и деловые партнеры косо поглядывают, всерьез принимать не хотят. Одно дело — серьезная замужняя женщина, и другое — девка-перестарок.

Дернув себя за косу для смелости, Евдокия решилась:

— Я сама себе мужа найду.

Маменька приподняла бровь.

— Послушай… мы ведь все равно спонсируем этот конкурс…

…идея принадлежала Евдокии, и матушка долго не желала понять, какое отношение конкурс красоты «Познянска дева» имеет к унитазам. А самое что ни на есть прямое…

— …я отправлюсь в качестве…

…уж точно не конкурсантки.

— …полномочного представителя от фирмы «Модестъ», — Евдокия щелкнула пальцами. — Буду следить, куда наши деньги расходуются.

Матушка кивнула. Вот про следить — это понятно… деньги, они такие, чуть отвернешься, враз разворуют.