Рассказы - Эдуард Лимонов

«Здесь это невозможно, — пояснил он, как мне показалось, неохотно. — Здесь все свои. До пули в лоб можно дозажиматься. Это тебе не молодежная вечеринка, но юбилей хозяина, шефа клана. Порядок должен быть, хотя бы на поверхности». «А он?» — показал я на копошащуюся в шезлонге уже самым непристойным образом пару.

«Муж. Оклемался. Пришел к жене. И я, как честный еврей, встал и ушел. Понял?» Я не понял его логики. Я только понял, что он чем-то раздражен. Может быть, собой, тем, что не удержался и потянуло его к обильным пьяным телесам чужой жены.

Миша Козловский, в сотый, может быть, раз прыгнув с края бассейна, попал-таки задом в резиновую шлюпку, и она не перевернулась. Веселая толпа горячо зааплодировала умельцу. Тотчас же образовалась очередь желающих проделать то же самое, побить только что установленное спортивное достижение. Перекрывая музыкальный шум из банкетного зала вначале мычанием, но поколебавшись, яснее, четче обозначились слова «Трех танкистов». Я ожидал услышать здесь любую песню, но только не эту.

«Три танкиста, Хаим-пулеметчик, Экипаж машины боевой!…» — пропел Виктор и захохотал. «Адаптировали песню, спиздили у вас, русских. Ты знаешь, что под нее евреи против арабов во все войны воевали. Начиная с сорок восьмого года?» Я знал, что они переделали многие русские песни. но не знал, что переделали и эту. Уж эта мне почему-то казалась совсем и только русской. Представить эту мелодию над иудейскими холмами я никак не мог. Да и здесь, над Лос-Анджелесом, «экипаж машины боевой» звучал горячечным бредом.

«Израиль-гомункулус, созданный двумя сумасшедшими учеными — дядей Сэмом и дядей Джо, — Виктор взял из моих рук бокал, — позволишь? — Допил виски. — Израиль — монстр франкенстайн, — сшитый из частей давно умерших народов…» «Стихи? Твои?»

«Статья, — Виктор вздохнул. — Моя. Создаю в свободное от „рип офф“ клиентов время. По моему глубокому убеждению, евреи не созданы жить монолитной группой на национальной территории. Они загнивают и вырождаются. Евреи задуманы творцом как рассеянное среди чужих племя, и только в этих условиях рассеяния они блестящи и эффективны. — Он взглянул на часы: — Поедем, может быть, если ты не возражаешь?»

Я не имел сложившегося мнения на этот счет. Однако боязнь напиться вдали от дома (без автомобиля, вариант пешеходного возвращения к кровати в таком антигороде, как Лос-Анджелес, отпадал) склонила меня к принятию его предложения. «Поедем», — согласился я.

И мы начали продвигаться сквозь толпу к лифту. Нас немилосердно толкали горячие распухшие тела гостей дяди Изи. Я подумал, интересно, рассчитал ли Изя свою террасу на две сотни гостей и не забыл ли прибавить по пять или десять паундов на каждого, — вес поглощенной гостями пищи?

Уже у самого лифта меня схватил за рукав редактор израильского журнала: «Не хотите ли что-нибудь дать для нашего органа?» — Чубчик его был мокрым, усы лоснились, пиджак был расстегнут. Галстук исчез. Рубашка была мокрой на груди, очевидно, он находился совсем близко к бассейну.

«Вы ведь знаете мой стиль, — вежливо сказал я, не придавая никакого значения его предложению. Неожиданное дружелюбие полупьяного редактора. Завтра он забудет о своем предложении. — В любом случае вы не сможете меня напечатать. Ваши читатели-ханжи засыплют вас жалобами».

«В моем журнале я хозяин», — обиделся редактор и стал застегивать рубашку на все имеющиеся пуговицы.

«Я буду ждать тебя в машине», — Виктор, зевнув, вошел в лифт. Вместе с ним вошли усатый «телохранитель» дяди Изи, как я его мысленно называл, и слон в ермолке, приколотой к волосам. Каждая рука слона, выходящая на свет божий из полурукава белой рубашки, была толще моей ляжки.

«Я предпочел бы ваши стихи», — сказал редактор, закончив застегивать пуговицы. И стал их расстегивать.

«Вот видите, вы не хотите рисковать. Стихов я не пишу уже много лет. Могу выслать вам пару рассказов».

«Только, пожалуйста, без мата, — он вытер капли пота или воды бассейна со лба. — Без мата я напечатаю».

Наверху в холле сидели, тихо беседуя, усатый, слон в ермолке и еще двое в ермолках, но не слоны.

«Доброй ночи! — сказал я и прибавил по-английски: — Гуд лак ту ю». «И вам того же», — ответил усатый один за всех. Очень вежливо и стерильно. Бесчувственно.

«А почему, собственно, он должен проявлять ко мне чувства? — подумал я.

— Судя по всему, он как бы глава секьюрити у дяди Изи. У него хватает забот. У него на руках больше двух сотен хорошо разогретых алкоголем гостей. — Я вспомнил, что не простился ни с дядей Изей, ни с дамой Розой, ни с дочерью Ритой. — Вернуться? Нет, — решил я, — при таком количестве гостей церемония прощания необязательна. Не может же Изя прощаться с каждым. Да и где он, в последние полчаса я не видел его среди гостей. Может быть, он ушел отдохнуть в дальние комнаты своего мавзолея-дворца-бани?»

Снаружи, на окрашенной отсветами иллюминации дороге, подрагивал мотором «крайслер» Виктора. Он открыл дверцу: «Садись».

Я сел, и он тотчас сдвинул «крайслер». На одном из поворотов дороги свет яркого прожектора залил внутренности автомобиля, и я увидел, что рубашка Виктора на груди разорвана, а щеку пересекают темные царапины.

«Что у тебя с рубашкой? И со щекой?»

«Побили, стервы», — он улыбнулся, и я увидел, что губы у него разбиты.

«Когда?»

«Пока ты с тараканом-редактором объяснялся».

«Но за что?»

«Знаешь пословицу „Было бы за что, убили бы“. Для острастки. По приказу Пахана. Чтоб не лапал жен честных евреев, даже если они пьяные, как свиньи». Всю остальную часть дороги он молчал. Когда он остановил «крайслер» у многоквартирного дома, в одной из ячеек-сот которого ждала меня кровать, я вылез и протянул ему руку на прощание, я заметил, что губы его распухли.

«Бывай, — сказал он. — Понял все про жизнь жидовского коллектива?»

«Понял. Сурово они тебя…»

«Воспитывают, — он прибавил, — стервы!» — И выжав газ, сорвался с места. Пробираясь по коридору многоквартирного дома, я и понял вдруг, как они становятся Лемке-бухгалтерами и Мейерами Ланскими. Или Менахемами Бегиными.

Мой лейтенант

Я жил в Нью-Йорке уже неделю, а никого еще не выебал. Приплюсовав к этому еще несколько дней в Лос-Анджелесе, в которые я тоже никого не выебал, получалось около десяти дней без секса. Я загрустил. Мне показалось, что мир меня не хочет. Конечно, можно было пойти и взять проститутку, но их отталкивающие манеры и вечная профессиональная жажда наживы и привычки к обману («Это будет стоить тебе еще двадцать баксов, друг!») меня злят.

Упомянул имя Даян мой старый приятель… Мы с ним сидели в кафе на Мак-Дугал-стрит и лениво разговаривали. Мне мужчины, во всяком случае, большинство мужчин, исключения я делаю только для особо категории гомосексуалистов, давно неинтересны. Даже более того, они для меня неодушевленны. Все их заботы в этой жизни меня никак не затрагивают, их проблемы — не мои проблемы, спорт меня не интересует, их священные веры в тот или иной политический строй попахивают для меня дикарем и его дубиной… и вообще, кроме физической силы, это существо, на мой взгляд, совершенно ничем не обладает. Самое большее, что может сделать мужчина, — быть зловещим.

Но все равно я убивал свой вечер с этим более чем пятидесятилетним человеком, мне хотелось быть благодарным ему за много лет назад оказанные услуги. В тяжелые для меня времена здесь, в Нью-Йорк-Сити, он помогал мне — давал плохо оплачиваемую, очень плохо оплачиваемую, но работу; и вот спустя пять лет я сидел с ним, и мне было неимоверно скучно. Он то затихал, переваривая пищу (мы только что отобедали), то говорил вдруг что-нибудь официанту на ужаснейшем английском языке, чего-то от бедного парни домогаясь. Кажется, мой друг утверждал, что кофе у них плохой, и, может быть, учил официанта, как готовить хороший кофе… После урока, данного официанту он, очевидно, поняв, как мне скучно, стал рассказывать, что наш общий знакомый, старый художник, поселился вблизи авеню Си, а над ним, этажом выше, живет блондинка Даян. Она, оказывается, и сманила художника пойти жить в этот ужасный район, который, однако, становится лучше.

На художника мне было положить, а Даян я вспомнил. Я ее знал, я даже ебал ее несколько раз. Вообще-то она была лесбиянка, по-моему, с садистскими наклонностями, но ебалась и с мужчинами, со мной, во всяком случае. Кроме того, у нее был муж. Как обычно в таких случаях, муж любил блудливую и постоянно экспериментирующую жену, дрожал над ней и позволял ей все. Но несмотря на это, сказал мой друг, оказывается, уже с год назад Даян ушла от мужа и поселилась на авеню Си — отважная лесбиянка.

«Мы все здесь ошиваемся в Ист-Вилледже, — уныло сказал мой друг. — У нас свой бар, где мы собираемся. Она часто приходит».

Я вспомнил, что Даян поставила мне в последнюю весну моей жизни в Нью-Йорке по меньшей мере трех женщин — у нее был талант к сводничеству… И пару раз она ухитрилась с удовольствием влезть со мною и фимэйл в постель втроем. Она это любила. Если не ебаться, то посмотреть. Она была легка в обращении, много пила, в любой час дня и ночи была готова отправиться куда угодно. Я подумал, что Даян мне пригодится, и взял у друга ее телефон.