Я — годяй! Рассказы о Мамалыге - Григорий Розенберг

— Нашёл! — радостно объяснил он. — Затерялись куда-то! Я ж не заяц какой-нибудь! Ну, дайте билетик-то!

Народ вокруг стал смеяться, но расступился в стороны, оставив Мишу, ужа и папу в центре этой малюсенькой арены.

— Так ей, корове, и надо!

— А что, правда, сидит, стерва, и хамит. К ней по-хорошему, а она, сука…

— Она целый день на работе, всё на ваши рожи не насмотрится!

— А кто её заставляет! Мы тоже вон, не с прогулки едем…

— Да что она сказала! Что особенного?..

Папа придвинул ужа ближе к кондукторше, и тут её прорвало в дикий вопль, она с истерическим содроганием выбила игрушку из папиной руки. Уж упал под ноги.

— Ты что же мне животное убила! — зашипел на неё папа. — Я его своей Хайке нёс.

— Милиция! — заплакала кондукторша.

Миша присел, поднял ужа и спрятал к себе в карман.

Дома Миша сам пытался пугать маму, пока в красках рассказывал эту трамвайную историю. Мама не пугалась, а, отведя Мишину руку с ужом, строго спросила:

— Как же вам не стыдно хулиганить? Зачем же вы это сделали?

— «Вредная кондукторша!» — процитировал Миша и косо глянул на папу. Взрослого и серьезного.

Грамотные люди знают: когда заканчивается весна, всегда наступает лето. Ни чулок, ни кальсон, ни лечебной грязи. Опять длинные-предлинные дни, «зельтерская» с сиропом (так бабуня по старинке называет), на голове соломенная фуражка, на ногах — «балетки», на земле — цветы, в небе — солнце.

На конечной остановке 21-го трамвая, на Тираспольской площади, остался старый турникет для упорядоченной посадки в трамвай. Он сварен из железных труб, и когда цепляешься за них потными ладонями, поджимаешь ноги и раскачиваешься, вот тогда и чувствуешь, какие они, эти трубы, тёплые, даже горячие. Лето. И труба на веранде в детском саду такая, что никто не поверит рассказу про замёрзший сироп и прилипший язык… А ещё мороженое, помидоры, пляжи, абрикосы, поездки в Воронеж, пчёлы, арбузы, стрекозы, вишни, кузнечики, дыни и мухи! Лето…

В Мишином дворе были все-все удобства, кроме, к сожалению, деревьев. Как заходишь, сразу слева кран «с отливом». «Отлив» — это решётка стока в канализацию. Здесь все жильцы дома набирали в вёдра воду и разносили по своим квартирам, к своим примусам, заливали в свои рукомойники, в кастрюли, в чайники, мыли свои полы и опять возвращались. И очень хорошо было, что двор небольшой и ходить недалеко. Не то что в деревне: «за версту с коромыслом» (это уже из воронежского репертуара).

И помои тоже было недалеко выносить. Проходишь через весь двор, доходишь до небольшой площадки за домом (здесь играли дети двора и называли это место «захата»), поднимаешься на пять ступенек между сараями — и открывается ещё один крохотный дворик. Слева и справа — баки с мусором, т. н. «смитник», а в центре — большая уборная, из кирпича, оштукатуренная, снизу чёрная, сверху белёная, с двумя входами — «М» и «Ж» — на три «дырки» каждый. И помойный «отлив» тут же.

Летом запах от баков с мусором, смешанный с запахом от «отлива» и приправленный запахом хлорки, заползал в проход между сараями, стекал по ступенькам в область «захаты», выплёскивался во двор и вливался в открытые окна. Но люди не расстраивались. Так было почти в каждом дворе, и все давно привыкли. А Миша так даже и вообще любил этот запах и знал, когда гниют на «смитнике» (в мусорке) помидоры, а когда наоборот — арбузы; любил стоять и наблюдать полёты огромных, перламутрово-зелёных мух. Он не понимал, почему у них дома, где всё так чисто и красиво, мухи серые и невыразительные, а здесь такое пиршество цвета, форм и размеров. Дома стоило что-то пролить или просыпать, как вокруг этого сразу же собирались мухи в дружный аккуратный кружок, и тогда их прихлопнуть ничего не стоило. Но Миша этого не делал: так было нечестно. Другое дело — один на один, когда муха внимательна и реагирует с поражающей Мишу быстротой. Миша видел разные устройства для охоты на мух, но липкие бумаги, отравленная вода, стеклянные ловушки, — всё это казалось низким и неблагородным, построенным на обмане с одной стороны и доверчивости с другой. Иное дело — честная мухобойка, о которой втайне мечтал Миша. Как у мужа тёти Муры, моряка с цветной татуировкой на плече. Деревянная палочка с резиновой шлёпалкой, похожей на чёрный плоский язык. Он подкрадывался к мухе, держа мухобойку прямо над своей цветной татуировкой, (рыбой в водорослях), а потом молниеносно шлёпал по мухе. И иногда промахивался. Но тут уж, как говорится, кто кого.

Однажды на «смитнике» Миша сделал важное открытие. Оказывается, с мухами можно сражаться и более совершенным, чем мухобойка, оружием и не использовать при этом ни яд, ни западню. Казалось бы, простая резинка от трусов, а сколько страстей таит она, врезаясь в кожу на животе и оставляя рубчатый след.

Там, внутри себя, эта резинка содержит массу других, тоненьких резинок, которые можно, если удачно захватить, вытащить на белый свет в довольно длинном виде, пока не оборвётся. Так вот, если взять эту тонкую резинку, встать у помойного бака и замереть, то мухи не догадаются, что ты живой и что ты вышел на охоту. Они, как ни в чём ни бывало, будут садиться на бак, на стену и даже на тебя, что-то рассматривать, что-то жрать или тщательно мыть лапы, голову и крылья. Тут важно, чтобы она не села на что-нибудь мягкое, помидор, например, потому что может брызнуть в лицо охотнику.

Итак, на довольно большом расстоянии растягивается резинка, левая рука ближе к мухе, правая, как у лучника — возле самого плеча, прицел… Прицел — и выстрел! Если не промазать, — муха, как подкошенная, сваливается тебе под ноги!

Зелёные, эти, павлинообразные, глупы и неповоротливы, красивы и самодовольны. Их сбить легко, а потому жалко и неинтересно. Серые же, очень даже большие, проворны и стремительны. Спортивны даже, можно сказать. Кажется иногда, что стоит промазать, и они уж тебя не пощадят: разорвут к чёрту!

Солнце, горячие стенки бака, тёплая, шершавая стена забора, жужжащие мухи, гниющие помидоры, долгая одинокая охота, азарт, неожиданное появление мамы, смущение и испуг, умывание под краном во дворе, разговор о боли и убийстве, снова двор (с запрещением охоты), найденный презерватив, принятый за воздушный шарик, надувание оного, появление мамы, умывание под краном, оплеуха и «получение по губам», запах хлорки и туалета, тёплый вечер, воскресенье… Щемящая, немыслимая пора далёкого Мишиного детства, куда до слез потом будет хотеться вернуться из тяжкой эмиграции во Взрослость, в которую Миша так рвался и где, как это ни странно, все оказалось чужим, враждебным, так до конца и не принявшем его. Вернуться в Детство, в котором были и слезы, и солнце, и которого нет больше нигде. Может быть, только в запахах, ибо запахи хранят всё.

Утром, когда они после завтрака играли на веранде, к ним подошла заведующая Лилия Ивановна с каким-то чужим мужчиной и, отозвав Валентину Борисовну, долго с ней о чём-то говорила и показывала рукой в разные стороны. Валентина Борисовна понимающе кивала и внимательно смотрела в каждую сторону, куда указывала заведующая рука. Мужчина стоял и вертел головой сам по себе, то прикрывая глаза ладонью, то щурясь, а один раз даже зевнув.

Потом Лидия Ивановна повернулась к нему, что-то спросила, он равнодушно кивнул, и они ушли.

— Ну, дети, — сказала порозовевшая и улыбающаяся Валентина Борисовна, — у нас в детском саду важное событие! Завтра, — она сделала загадочную паузу, — у нас будут, — опять пауза, — снимать кино!!!

— Кино?! — аж задохнулся Миша.

— Какое кино? — спросила Муся Дворецкая.

И ещё двадцать шесть вопросов, и все они прозвучали одновременно, как на стадионе, когда забьют гол.

— Настоящее! — ликовала Валентина Борисовна. — Это с киностудии приходили! И меня будут! И из нашей группы кое-кого!

Она оглядела всех блестящими глазами.

— Ты, — сказала она, показывая на Таню Ивлеву, — ты, — на Серёжу Мельникова, — ты, — на Толю Казбека, — ты, — на другого и ещё на другого, и ещё на другую… Миша, как зачарованный, следил за её пальцем… — И, конечно, ты! — на Витю Приходько.

Мишу она не назвала.

— Все вы должны завтра прийти красиво одетыми, чисто умытыми и хорошо выспаться. Будем сниматься в кино…

Последнюю фразу она договорила уже не им, а кому-то другому, кого видел только её затуманенный взгляд.

Все вразнобой закричали «ура!», начался вполне понятный галдёж, а Миша молча стоял с глупой полуулыбкой и думал о кино.

В Мишиной жизни было много праздников: Новый год, день рождения, хождение к Нолику, болезнь Валентины Борисовны… Но кино!.. Что может сравниться с этим замиранием в груди, с этой тёплой слабостью в коленях, пока папа с мамой ведут тебя ТУДА! Даже стояние в длинной очереди, даже волнение, что нам не хватит, — всё входит в священный ритуал. Главный признак взрослости для Миши — возможность ходить в кино, когда захочется. А для него это значит — всегда! Когда Миша вырастет, а на свете появятся видеомагнитофоны, он будет благодарить судьбу за то, что лишён этого технического чуда, ибо иначе вся работа, учёба, семья, всё его активное время было бы сожжено в цветном огне электронного жертвенника.