Суровая путина - Георгий Шолохов-Синявский

— Долго ишо канителю разводить будете, — басовито тянула она. — Уже и кончать пора.

— Кончим, погоди! Все это для честной компании, — сипел Семенцов, цокая горлышком бутылки о стакан. — Сам я, братцы мои, стало быть, и не пью. Мне — рюмочку и хватит, а от честной компании не отстану. Хоть подержусь за чарку, оно все легче. Берите, браты. Пей, Анисим, за доброе здоровье.

Аниська взял стакан, выжидая, пока выпьют старшие.

«Нет, не удастся нынче денег просить. Посижу и уйду», — думал он, настороженно вглядываясь в пьяные лица.

К уху наклонился Семенцов.

— Ты не совестись. Кобцы — они ребята честные. А батька твой хотя и хороший рыбалка, а гордый. Не хотел Семенца послушать, вот и мыкается.

— То — отец, а то-я. Я по-своему буду жить, — уже смело буркнул Аниська и залпом проглотил водку.

— Вот и молодчина! Геройский парень, — похвалил Семенцов. — Играй веселей, Галка!

— Играй, а то играло побью! — заорал во все горло все время молчавший Пантелей Кобец и выпучил маленькие, мрачновато блестевшие под косматыми бровями глаза.

Андрей трезво повел рукой, словно дирижируя. Галка, клевавший носом, вдруг выпрямился, к чему-то прислушался, рванул тяжко охнувший мех гармони.

— Споем крутийскую! — отчаянно выкрикнул Пантелей. Худое рябоватое лицо его налилось кровью. Ощерив лохматый рот, он затянул могучим тенором, от которого задребезжали тонкие стекла:

Горе, горе нам, ребята,Торе бедным крутиям…

Семенцов сощурил трезвые пронзительные глаза, сделав скорбную гримасу, подхватил:

За привольное рыбальствоВсе по тюрьмам, по замкам!

Властно, словно взломавший оковы снега и льда половодный ручей, хлынула сочиненная полуграмотным кагальницким рыбалкой выстраданная песня. Мягко гудели басы гармони; полутоня и всхлипывая, звенели дисканты, вторя знакомым, хватающим за душу словам. И стало так, будто шире раздвинулись стены хаты, распахнулись окна, и дохнул в них крепкий солоноватый морской ветер, Аниська сидел с приятно затуманенными глазами, чуть приоткрыв, рот. Сладкий яд грусти проникал, казалось, в самое сердце, но оно не слабело от этого, а билось все крепче и сильнее:

«Вот отзову сейчас Митрича и скажу все, — пускай посмеется, откажет, ну и что же?» — подтягивая дружному пению, думал Аниська. Выпитая водка начинала горячить кровь, придавала смелости. А братья Кобцы все пели, склонив на грудь головы:

Кто помногу рыбы ловит,Тот с пихрою пополам,Кто с нуждою дружбу водит,Тот по тюрьмам, по замкам…

Казалось, забыв обо всем на свете, рассказывали они под гармонь о своей горькой, обстрелянной казачьими пулями доле, поведывали друг другу мечту о Дубе с парусом в семьдесят аршин, о Дворянском заповедном куге, рыбном неизбывном гнездовье. Кобцы, казалось, готовы были петь долго, но хозяин уже нетерпеливо раздвигал опустошенные бутылки, звякал стаканами. Видимо, не для песен принимал он гостей.

— Стоп, ребята! — лихо крикнул он. — Не про то нам спивать надобно! Нету промеж нас тех, кто с пихрою пополам. Нету Емельки Шарапова. И ненадобно, братцы! Для Семенца он и не нужен. Семенцу честных рыбалок жалко. Скажите, кому не жалко Данилу Чеборца, Бакланова, Панфила? Кому не обидно, что такие лисовины, как Шарап, бартыжают по кутам, а честные рыбалки болтаются по болотам да ерикам? Не надо мне таких, как Шарап. Мне таких надо, чтобы не кормили охрану рублями, а чтоб на сколько поймали, то и наше. Верно, братцы?

— Верно, Андрюша, — отозвались в один голос Кобцы.

— А ежели верно, — продолжал Семенцов, трезво поблескивая глазами, — то нужно и честным людям волю дать. Довольно Шарап нагулялся. Разве мало у нас хороших рыбалок? Враз любую ватагу сгуртуем. А за справу и не беспокойтесь.

— Век будем тебя благодарить, Андрей Митрич, — сказал Пантелей.

Аниська сидел, как на колючках. Было ясно — он опоздал и пришел к концу какого-то уже завершенного Семенцовым дела.

— Ты не пей больше, хлопец, — отечески ласково шепнул на ухо Семенцов и отодвинул от Аниськи стакан.

Аниська обиженно повел бровями и неожиданно для самого себя вымолвил:

— Вы, Андрей Митрич, бросьте кренделя расписывать, пора и мне о своем деле поговорить. Только мне по секретности… Из хаты бы выйти.

Аниська встал из-за стола, вышел во двор. Прохладный ветерок отрезвил его.

Аниська ждал шагов Семенцова, но Семенцов не выходил. Неужели хозяин остался равнодушным к его просьбе говорить о деле? Возможно, он снисходительно пропустил ее мимо ушей и не заметил ухода случайного гостя?

Гордость Аниськи была возмущена. Оскорбленный, он шагнул к калитке. И вдруг дверь хаты скрипнула. Аниська продолжал идти.

— Эй, ты! — окликнул его знакомый насмешливый голос.

Аниська остановился. Твердым шагом подошел к нему Семенцов, плутовато уставился в него.

— Ну? Чего же ты? Сказал выйти, а сам уходишь. Отец вместо себя договариваться прислал, да?

Аниська с угрюмой прямотой глянул Семенцову в глаза.

— Чего там отец… Отец не такое думает, так и я под его дудку танцевать буду?

Семенцов удовлетворенно улыбнулся.

— Ишь ты. Да ты, я вижу, парняга бравый, а обидчивый, не меньше батька. Ты и прасола напугал так, что долго будет сниться долг Семки Аристархова.

— За дело напугал, Андрей Митрич. А вы, ежели догадываетесь, зачем я пришел, говорите сразу: можно мне с вами о деньгах потолковать?

Семенцов задумчиво крутил ус.

— Что ж, говори, — равнодушно ответил он и сел на завалинку.

Аниська поборол смущение, начал:

— Значит, можно о деньгах творить? Да ежели другим можно, то почему мне нельзя? И ежели Кобцы рыбалки, то разве я хуже их?

При этих словах. Семенцов насмешливо свистнул.

Аниська продолжал:

— Слыхал я, что вы помощь даете рыбалкам. И прямо скажу, дайте мне на справу денег — и квиты.

Семенцов дохнул сивушным запахом прямо Аниське в лицо.

— Почему, вроде, как для себя просишь? Кажись, не схоронил еще батька, а корчишь заглавного хозяина. Где это видано?

— Разве я для себя прошу? — не смутился Аниська. — Не для себя, а для всей семьи. Отец тоскует, куражится, так и мне тоже? Не хочу.

— И молодчага, — согласился Семенцов, — только почему бы тебе в чью-нибудь ватагу не пойти, а?

— Свое хочу иметь.

— Ишь ты! — Семенцов снова насмешливо сощурился. — Свое иметь хочешь, а знаешь ли ты, как свое достается? Твой батька десять лет у прасола спину гнул, пока свое заимел, а ты хочешь раз-два и — в дамки?

Аниська заерзал по завалинке, долбя каблуком твердую, как бетон, землю. Семенцов смотрел на парня с ласковым любопытством и вдруг осторожно положил на плечо его куцую, словно обрубленную ладонь.

— Вот что, парнище, — начал он твердо, — вижу я, парень ты славный, в ум входить, хоть жени. И не стыдно мне тебя слушать и через тебя отцу помощь дать. Теперь слушай Семенца и на ус мотай. Видал ты Кобцов? Кобцы — честные рыбалки, не то, что Шарап. Ребята ватажные, со дна моря рубль достанут, а и их подкосила беда. Порешили мы новую ватагу сгуртовать, да не такую, как у Шарапова, чтоб с пихрой в айданчики играть, а чтоб рыба в запретном вся наша была и чтоб Семенцову перепадало за труды. Вот. Семенцу немного надо. Семенец никогда никому не отказывал. И думал я, кто из всей этой компании надежный человек, и выходит — тот, кто гордый, кто за копейку совесть свою не продаст. Вот. А кто этот человек? Батько твой.

Аниська поднял на Семенцова недоверчивый взгляд.

— Насмеяться хочешь, Андрей Митрич? Так по пустому месту бьешь. И без того Шарам насмеялся.

— Ты помолчи, — оборвал Андрей. — Молодой еще сопелку задирать. Сурьезно говорю. Кобцы собирают ватагу, это моя ватага, и как мне Егора забыть? Рыбалили ведь вместе? Правильный человек. А поэтому не Егор, должен быть в Кобцовой ватаге, а Кобцы у Егора, вот про что я говорю. И ежели так, иди сейчас к батьке и скажи, чтоб на вечерок приходил за деньгами.

— Не пойдет он. Вы мне деньги дайте! — возбуждения выкрикнул Аниська.

Семенцов засмеялся.

— Ишь, какой прыткий. Тебе не дам.

Обняв Аниську, мягко подтолкнул к воротам.

— Беги скорей за батькой, чтобы пришел, да только про гостей да про деньги ни слова. Скажи — просто по делу.

— Ежели не придет отец, сам приду, — точно пригрозил Аниська и, окончательно трезвея, бегом кинулся со двора.

Возвратись в хату, Семенцов озабоченно сказал Кобцам:

— Вот что, хлопцы, дело оборачивается по-другому и канитель тянуть некогда. Приходится сейчас же идти к прасолу. Постой, Галка, не скрипи, — твердым повелевающим жестом остановил он гармониста.

Галка покорно сжал мех гармони, склонил на него отягченную хмелем голову. Братья Кобцы слушали Семенцова, удивленно раскрыв рты.