Поэма тождества - Содом Капустин

Водящий тебя медбрат, употребляя три своих правых руки на ублажение себя, две своих левых руки на попытки удовлетворить безличного тебя, и третью левую руку для мастурбации случайного, ненамеренного и прохожего соседа, все больше распалялся, распадался и рассеивался в глубинах ставшего безбрежным космическим пространством с цефеидами, пульсарами и переменными звездами пенисов и задниц или недрами желудка аксолотля, в котором поселились колонии светящихся бактерий в форме тех же лингамов и жоп трапезного зала. Увлекаемые за пролетающей мимо них оболочкой мерного, многомерного и безмерного времени, зеки, постепенно доводя, доходя и доделывая себя до экстаза, эйфории и наинизшего восторга, стали эякулировать, извергая своё семя в подметные тележопы. В те же минуты индивидуальные каналы, транслировавшиеся на телепенисы, так же стали показывать исходящие спермой лингамы.

Если бы ты куда-то смотрел, то ты бы заметил, что находящиеся вне тел арестантов телевизионные приставные гениталии кончают не только текущими по внутренней их поверхности изображениями спермы, но и выбрасывают наружу их эктоплазменные двойники, тройники и разветвители. И, как только находящийся в твоём анусе телечлен исторг первые капли изображенной спермы, твоё тело принялось являть свой неподконтрольный, необузданный и неуловимый норов. Не со всем, со всеми и со сторонними сторонами, направлениями и тенденциями разобравшись в ситуации, оно захватило то, что было творением магнитных волн, бурунов и пены. Вместо привычной спермы оно завладело спермой электронной и, не понимая разницы, ризницы и тризны, привычно всосало в себя все, что могло проявлять электрическую активность. Твое тело проникло в провода, в распределительные подстанции, в дизельные, масляные, угольные, газовые генераторы, в генераторы на водной, воздушной и мышечной тяге, в ёмкости, заводи и затоны. Трансформируя электроны и позитроны в бозоны, пионы и розы с именем, без имени, анонимные, аномальные и состоящие из семи кварков, парков и подарков, твоё тело разом обесточило, обесправило и обездолило весь тюремный комплекс, погрузив его во мрак, боль и отчаяние всеведения.

Задиристые, надиристые и придиристые вертухаи, скинув шутовские колпаки, короны и лавровые венцы, как трудолюбивые муравьи-листорезы, обнаружившие в сельве цветущий рододендрон, лезут на самую его вершину, чтобы с нее начать опустошение дерева, или валун из пустыни Небраска, презирая силы тяготения, взбирается на крутой склон холма, принялись карабкаться по стенам, дабы сорвать занавеси, застящие дневное светило. Одно за вторым, второе за полуторным, а третье за три четверти пятым, прикрывающие окна гобелены, ковры и паласы валились вниз и зеки, кто ликуя, кто кручинясь, горюнясь и крутоярясь, кто беспокойно озираясь, складывали переставшие работать телевизоры в корзинки, кузовки и плетенки, и скидывали, не заботясь о цельности, работоспособности и функциональности этих приспособлений, в ванну, наполненную смесью жидких электролитов, диэлектриков и полупроводников.

В полголоса, в полжеста и в полвзгляда обвиняя всех окружающих, берущих в плен и выскакивающих из засады в срыве телесеанса, хозобозники плелись, вязались и сваливались в свою камеру. Медбрат, положивший тебя в предназначенную тебе койку, тут же куда-то недалеко как-то нелегко и с кем-то несладким удалился, а ты остался лежать, неприкрытый, неприкаянный и нераскаянный.

– Я – Золотарь.

Голос твоего соседа слева, которого ты никогда не видел, не увидишь и не захочешь знать, обращался к тебе с его места.

– Я знаю, что с тобой нельзя ни говорить, ни смотреть на тебя, ни слушать твои бессловесные пророчества, ни испытывать к тебе любые чувства. Но я – золотарь. Это моё имя, моя профессия, моё призвание и мой обман. Здесь только такие как я, находящиеся по горло, по подбородок, по уши и по макушку в дерьме, начинают ценить неизвестное, непопулярное, недоказуемое и непроизносимое здесь понятие – чистоту.

Ты, как тебе и было положено, поставлено и укладено, не вычленил эти признания из постоянного звона, пения и напевов, что лились тебе в уши из-за доступных, допестиковых и дотычиночных далей, высей и онисей. Зато твое тело нескромно встрепенулось, отреагировав на то, что было ему близко, далеко и недоступно.

– Я погружаюсь на дно выгребных ям, колодцев, рвов и канав. Я очищаю, санирую, протоколирую и апробирую отходы, приходы, доходы и уходы жизнедеятельности, жизнебездеятельности, смертеленности и смертенетленности здешних, пришлых, проходящих и незаходящих зеков, вольных, подневольных и не догадывающихся о своём статусе. Я презираем, ненавидим, невидим и свободен, как ты.

Хозобозники, ходящие, шаркающие и харкающие мимо вас, занимались своими делами, чужими проблемами и не касающимися их заботами. Они игнорировали тебя и Золотаря, будто вас и не было в границах их видимости, слышимости и обоняния. И только твоё тело, вдруг почувствовав в Золотаре кого-то, кто сможет беспристрастно, без опаски и непредвзято разделить, сложить и умножить его силы, возможности и претензии, согласно, гласно и открыто кивало фразам нового знакомца.

– Я знаю, что ты не можешь говорить так, как говорю я. Я знаю, что ты не хочешь знать то, что знаю я. Я знаю, что ты не желаешь делать то, что делают другие. Я знаю, что ты не можешь не делать то, что ты задумал там, куда не проник ни один из здешних жителей, долгожителей, вершителей и отверженных. Ты – воплощение тайны, ты – предел желаний, ты – отречение суеты сует, ты – квинтэссенция смерти, и поэтому я люблю тебя!

И твоё тело выгнулось дугой, сложилось зигзагом и пошло волнами. Но ты сам индифферентно относился к любым своим проявлениям, закреплениям и фиксациям: тебе до сей поры, поры уходящих пор, и поры последующей за ними было важно лишь то, как скрепляются лексемы, спаиваются эвфемизмы и слипаются метафоры в ожидаемой тобой книге. Той книге, что сможет подарить вечное забвение тому, что в неведении, гордыне и антропоцентризме называется "Я".

Солнце, мелькая за сетчатыми окнами, дарило тебе профиль тени. Время, баюкая тебя и твой плод в своих неощутимых ладонях отнимало у тебя себя. Пространство позволяло тебе обретаться в себе столько, сколько тебе будет необходимо для выполнения задуманного. А Золотарь говорил.

– Так стало, случилось, добилось и навалилось, что я хранитель, сторож, пользователь и растратчик того, что утеряно, забыто, съедено и исторгнуто прочь. Странствуя по очистным коллекторам, фекальным трубопроводам, отстойным бассейнам и полям аэрации я находил множество сокровищ, кладов, закладов и неоцененных драгоценностей. И теперь я, грязный, вонючий, непривлекательный на вид и дурной на ощупь, предлагаю тебе избавить меня от этого бремени.

Как гусеница гарпии, съеживается, выставляя для устрашения врага горящие ненавистью глаза, нарисованные на ее теле, как тектоническая плита раскалывается, не выдерживая напряжения и давления магмы, так и Золотарь распахнул свою робу. Если бы ты возжелал посмотреть в том направлении, ты бы увидел, что торс Золотаря увешан золотыми цепями с подвесками, олицетворяющими абсолютную власть, кольцами-печатками, перстнями и кастетами из палладия, на которых гравёры, ювелиры и кузнецы нанесли знаки принадлежности к императорским династиям, браслетами, запястьями и напульсниками из сплава самария, иттербия и гадолиния, которые несли на себе печати заклинающие духов, демонов и иггв, а венчало это нелепое великолепие, несуразное разнообразие и непростительное прекраснодушие диадема из чистейшего скандия, дарующая владельцу равенство с Элохимами, Творцами Вселенных и человеком. Но твоё тело, отвергая саму возможность получения подарков, презентов и иных материализаций благодарности, затряслось в конвульсиях, припадках и пароксизмах.

– Я боялся поверить тому, что говорят о тебе стены, потерявшие уши. Я страшился доверять тому, что гласят подметные не тобой письма, открытки и телеграммы, подписанные, подчеркнутые и поддержанные твоим именем. Я опасался поручать посредникам, почетверговикам, попятничникам и посубботникам депеши тебе с мольбами, просьбами, заклинаниями и заклятиями об аудиенции. Я не позволял себе мечтать, грезить, допытываться и добиваться нашей встречи. И здесь, сейчас, тут и так увидев тебя, я понял, что все, что мне ведомо о тебе, надо возвести в превосходную, превосходящую, невозможную и невероятную с любого из взглядов, степень.

Сказав это, Золотарь подхватил тебя на руки и понес, невесомого, неведомого и отведанного в свою каморку, где хранились его принадлежности, ненадлежности и незалежности. Там, подмыв твои анус с помощью кумгана, мошонку с помощью биде, и пенис, не используя лейку, шайку и трехлинейку, Золотарь обнажил свой эрегированный лингам.