Гологор - Леонид Бородин

Филька не замечал или только делал вид, что не замечает Катиной задумчивости. Он оторвался от кости, которую обсасывал, почему-то подмигнул Моне.

- Интересно бы подсчитать в процентном отношении, сколько за всю историю человек истребил животных и сколько себе подобных. И вообще, сантименты по поводу убийств человеческих - сильное недоразумение. Человек не травояден, не вегетарианец, и, значит, убийство санкционировано самой природой его. Каин убил Авеля, в сущности, из чистого любопытства. А любопытство есть главная пружина науки, таким образом, убийство научно обоснованно, и...

- Да иди ты... Врешь ты все! - взорвался до сих пор молчавший Моня. Всегда говоришь, говоришь... сам не знаешь чего! Таким, как ты, надо языки обрезать, чтоб жить не мешали!

- Вот! - радостно ткнул Филька пальцем в сторону Мони. - Вот! Я всегда говорил, что Моня - кристалл национальной психологии! Образчик, так сказать! Но отрезать язык - это полумера, уступка гуманистическому порыву! Если довести Монино искреннее высказывание до логической полноты, то это будет звучать так: "Убивать таких надо!" В переводе на просторечие: "К стенке!"

Моня махнул рукой и зло задвигал челюстями. Сашка попытался замазать трещину:

- Он (Филька) прав отчасти... Всю историю люди убивают, но ведь люди понимают, что это плохо... Так получается...

Сашка взглянул на Катю и, не найдя в ее глазах поддержки, замолчал сконфуженно.

- Как раз наоборот! - снова загорелся Филька. - Люди до сих пор не понимают, что убивать необходимо и морально!

Даже Степан перестал есть.

- Ну, давай, чего ты там еще выдашь! - Моня безнадежно махнул рукой.

Филька отодвинул миску, она мешала ему жестикулировать.

- Выдвигаю тезис: для человека морально то, что сохраняет человеческий род! Согласны?

Все промолчали - Моня равнодушно, Сашка и Степан с любопытством, Катя подозрительно. Молчание удовлетворило Фильку.

- Теперь представим, что люди начисто отказались от убийства людей. Что дальше? Дальше они должны прийти к мысли, что животных тоже убивать дурно. Перешли на вегетарианство в пище и синтетику в одежде, достаточно лишь на некоторое время перестать убивать, как убийство станет противно человеку, и тогда расширится понятие убийства. Спилить дерево - разве не убить его? Ведь дерево живет и, значит, живое, не говоря о комаре, колорадском жуке, скорпионе или бактерии. Далее просто следует полное непротивление и в итоге вырождение человека, следовательно, не убивать не морально.

- Бактерию с человеком равняешь? - пробурчал Степан.

- Нет! Я доказываю, что убийство, то есть лишение жизни живого, потребность естественная и в ней есть положительный смысл!

- Ерунда! - сердито сказал Моня. - Я могу убить собаку, а человека не могу! И вся твоя философия...

Так хотелось ему вставить хлесткое словечко из нецензурного багажа, что даже уши покраснели от нетерпения. Мысленно Катя позволила ему стегануть Фильку, больно уж он раздражал ее сегодня, но все равно на Моню посмотрела укоризненно, и тот замолчал, как подавился.

- Чего это мы сегодня на какую-то дурацкую тему трепемся? - не выдержал Сашка. У него было отличное настроение, и его огорчала натянутость, что возникла за столом. Ему ни с кем не хотелось ссориться. Ведь все свои ребята, хорошие парни, и Катя среди них всех как Белоснежка... И все любят друг друга. На черта нужны эти дурацкие разговоры, если из-за них портится настроение... А главное, болтовня болтовней, а жизнь жизнью.

- Никто ничего толком о жизни не знает, - компромиссно заключил он, надо просто жить... и все! Мне так вот интересно жить! А тебе, например?

Он обращался к Степану. Тот пожал плечами, запустил руку в бороду.

- Не думал... живу... Сегодня прожил, а может, завтра что-нибудь новое будет...

- А если не будет? - всунулся Филька.

- Вешаться, что ли?!

- И мне тоже интересно жить! - громко заявил Моня. - И ни о чем думать не хочу, что интересу мешает. И на всякую философию я... - тут он снова чуть не вставил крепкое слово, но спохватился, - плевать хотел! Вы его не слушайте! - кивнул он на Фильку. - Зимой, я помню, он совсем другое толковал. Он на любую тему заводится в любом направлении. Ему лишь бы потрепаться.

А Филька энергично грыз кость, которую отложил перед этим, словно не о нем речь шла. Причмокнув, сказал:

- А что-то я не слышал отзывов на мое блюдо.

- Здорово! - охотно переключился Сашка на безобидную тему. Катя тоже похвалила Фильку, и Филька довольно засиял.

- Погоди! - хвастливо заявил он Кате. - Я тебя еще медвежатиной угощу. - Скажи-ка, Моня, как это у меня получается?

- Во! - ответил Моня, выставив над столом свой большой палец с перебитым ногтем.

- Вы убивали медведей? - спросила Катя и почему-то, сама тут же удивившись этому, посмотрела на Степана.

- Было дело! - ответил Сашка не без гордости.

Тут они наперебой начали рассказывать об этом своем приключении, потому что все четверо участвовали в деле, и Степан тоже кое-где подавал голос, кого-то поправлял, если путался, и своей роли не замалчивал, и все они теперь снова нравились Кате и снова не хотелось с ними расставаться.

Но это время пришло. Два дня выдалась сухая, холодная погода, и к вечеру второго дня Сашка начал подготовку к переходу.

Дожди прекратились не потому, что выдохлись. Дожди замерзли на полдороге, в холодном небе почти пахли скорым снегом. Утрами уже колодец покрывался ледком, и в избушке, хотя и топили вечером, к утру из-под одеяла вылазить не хотелось. В умывальнике вода тоже замерзала на полсантиметра, и Катя корчилась от холода, когда глядела на спартанские упражнения парней под ледяной водой! Себе она оставляла с вечера на плите горячую воду. К утру она, конечно, остывала, но все же была не такой, как на улице.

К восьми часам утра третьего дня вся компания была готова к походу. Парни выглядели живописно. С огромными рюкзаками, с ножами на поясах, с ружьями в руках, все такие матерые, даже Моня, они казались Кате героями какого-то знакомого фильма, сама же она себе представлялась случайно оказавшейся здесь, хотя догадывалась, что в сапогах, в телогрейке, с рюкзаком она со стороны тоже, наверное, смотрится вполне мужественной и на месте. Ее рюкзак, это, конечно, был просто смех в сравнении со Степановым и Сашкиным. У них рюкзаки казались больше их самих, а когда Катя пыталась представить их тяжесть, то у нее ноги подгибались.

У собак было по-настоящему праздничное настроение. С сияющими мордами носились они вокруг базы, выскакивая вперед по тропам, пытаясь предугадать, в какую сторону, по которой из троп пойдут люди. И как только Сашка махнул рукой и сделал первый шаг, они мгновенно поняли направление и в ту же минуту исчезли за поворотом.

Сашка шел первым, за ним Катя, Филька, Моня и Степан замыкал группу. Теперь тайга была не той, что видела Катя в первые дни. Серый цвет преобладал, даже зелень кедров и листвяков утратила яркость цвета и сливалась с общей пасмурностью земли и неба. Летом деревья воспринимались как живые, даже без единого шелеста и движения ветвей. Зимой пусть бы качались из стороны в сторону, наклонялись до земли и сотрясались от макушки до корней - они все равно не живые, они будто в без сознании. Зимой обязательно скажешь: "Вон как дерево качает!" А летом сказал бы: "Дерево качается".

Некоторые кедры, особенно те, что на склонах, казались в неестественных, странных позах, в которых им, конечно, очень неудобно, но так их захватила зима, и они не успели выпрямиться и заколдовались холодом на всю зиму в неудобстве и неестественности. Жалко было эти деревья. И вообще чувство жалости ощущала Катя ко всему вокруг, такому озябшему, полинявшему, посеревшему.

Спуск, подъем, еще спуск, еще подъем - почти пять часов неторопливого хода, след в след за Сашкой... Пятки его сапог да тропа со всякими сюрпризами: корнями, камнями, колодами, наледями ручьев, лужами и промоинами. Были и перекуры, один даже с костром и чаем. Был Филькин треп и Монин хохот, Сашкины заботливые взгляды и настойчивые предложения всех облегчить ее рюкзак, что в конечном итоге и произошло, и последние два-три километра она шла пустая.

Избушка, где им предстояло провести зиму, почти не разочаровала Катю, хотя была ниже и меньше прежней. Очень уж обещающе звучали Сашкины планы летней перестройки. Послушать его, так хоромы намерен возвести он на середине тайги. Но пока что в наличии было всего зимовье пять шагов в длину от двери до окна, а в ширину, по сути, ни шагу, потому что посередине, между нарами слева, столиком у окна и железной печкой у входа громоздко и, казалось, навечно расположился самый настоящий пень, корни которого скрывались под полом из подструганных жердей. Этот пень был гордостью Сашки. Он специально поставил в свое время зимовье таким образом, что стол для заряжения патронов, обделки шкур да и для всего прочего оказался готовым. Помимо всего прочего, пень этот придавал всему зимовью вид. Сашка тщательно замаскировал зимовье от случайных бродяг - дикарей-охотников. Эти законы тайги не признают. Зимовье было одной своей стороной как бы врезано в небольшую скалу. По этой скале можно было пройти и зимовья не заметить. От основной тропы отворот Сашка не протаптывал, потому что жил здесь только зимой, так что летом по тропе кто бы ни шел, зимовье проскочит мимо, если только не знает, что оно где-то здесь.