Мультики - Михаил Елизаров

Многое сделано. Недаром после ухода Марии Александровны на заслуженный отдых в семьдесят первом году среди ее коллег осталась поговорка: „Пахать, как Вол“. Педагогическую эстафету переняла ее ученица — старший лейтенант милиции Данько О.В. Но и сейчас Мария Александровна продолжает активно работать и передавать свои навыки молодым сотрудникам правопорядка, проводит семинары-совещания, готовит методические сборники о передовом опыте работы инспекторов Детской комнаты милиции № 7. Как тут не вспомнить слова полковника милиции Коваля Анатолия Георгиевича, возглавляющего областную службу по делам несовершеннолетних: „Всю жизнь посвятили они воспитательной работе, сохранив чудесную способность видеть в малолетнем правонарушителе прежде всего личность. Через годы пронесли пламенную веру в правоту своего благородного дела — возвращение оступившихся ребят!“»

Текст шел вперебивку с фотографиями: Вол одна или в компании сослуживцев. Не знаю почему, но глаза мои зацепились за одно внешне ничем не примечательное мужское лицо, на треть скрытое могучим плечом Ольги Викторовны. Я просмотрел список фамилий под групповым снимком: Ушакова, Прохорова, Юсынюк, Лыкова, Дагаева, собственно, сама Мария Александровна Вол, за ней Ольга Викторовна Данько и какой-то Разумовский. Как-то сразу я вспомнил, что этот Разумовский единожды упоминался в статье, но кроме этого, я определенно видел его на фотографиях «летописи». И уже тогда это лицо чем-то смутило меня…

Обычно все воспитатели носили милицейскую форму, но иногда среди этих служивых людей попадался человек в штатском — ученого вида дядька средних лет, какой-нибудь педагог с большой буквы. Причем у всех под портретами кроме фамилии сообщалось звание. У штатских были только фамилия и инициалы.

Этот Разумовский прописался на коллективных фото с конца сороковых. Вначале Разумовский привлек мое внимание тем, что он почему-то затесался в нижний ряд с воспитанниками. Их юное соседство выразительно обрамляло его очевидно недетский облик. Потом Разумовский исчез на десяток лет, снова объявился. И вот что странно, все лица с годами менялись — взрослели или просто старели, а лицо Разумовского словно и не имело возраста. Такому можно было дать и тридцать, и пятьдесят лет. Я отметил еще одну странную особенность. Его портрет всегда чуть отличался от остальных — если все были матовые, то Разумовский поблескивал в глянце. Если у всех фон шел волнистыми складками, то у Разумовского он оказывался гладким, будто его снимал другой фотограф и в совершенно другом месте. Если все лица на снимке были заключены в правильный овал, то Разумовский помещался в «яйцо» острым концом вниз. Все эти мелочи не бросались в глаза, но при тщательном рассмотрении становились очевидными.

Я не успел даже обдумать, что дает мне это странное открытие. Прямо над моим ухом раздался подкравшийся голос Ольги Викторовны:

— Правильно, Герман! Погляди на достойных людей, тебе это полезно!

Я вздрогнул от неожиданности. Дело в том, что Ольга Викторовна, к моему несказанному удивлению, вернулась в кабинет совсем из другой двери — боковой, что вела, как мне казалось, в изолятор. Вероятно, пространства особняка как-то сообщались между собой, хотя ни в прихожей, ни тем более в уборной я не видел никаких дверей: ни явных, ни скрытых…

— Ну-ка почитаем, что ты там насочинял… — Ольга Викторовна прошагала к письменному столу, грузно уселась, потянулась за моей объяснительной.

— Не густо… — Насупив брови, она быстро пробежала глазами написанное. Затем отложила лист, закурила. — Не этого я ждала от тебя, Герман.

— А чего вы хотели?

— Правды… — Она длинно выдохнула, и сигаретный дым надолго повис над столом, похожий на клубящийся самолетный след в небе.

— Так я правду и написал. Никогда не буду убегать от милиции…

— Герман! — Рот Ольги Викторовны искривился, точно она разжевала какую-то горькую дрянь. — Ты одержим ложным представлением о дружбе и взаимовыручке. Зачем же ты ценой своего будущего выгораживаешь тех ребят, что подучили тебя делать гадости? Ты же хороший парень из интеллигентной семьи. Сам бы ты не додумался до такого!

— До чего такого?!

— До «мультиков» ваших бесстыдных! О них рассказывать надо было! — Ольга Викторовна интонационно перешла на крик, а голос понизила до сорванного прокуренного шепота, как будто боялась разбудить кого-то за стенкой. — Банду сколотили, чтоб девушку голую по улицам водить! Ей же замуж выходить! Детей рожать! Воспитывать! А кого она вырастит?! Об этом вы подумали?!

— Я вообще ничего такого не думал!

— Именно! Не думал! — Ольга Викторовна резко замолчала и полминуты сидела, уставившись в одну точку, как птица. Я так понял, она собиралась с мыслями для второй назидательной атаки.

— Герман, неужели ты не отдаешь себе отчета, в какое сложное время мы живем?! Даже в Великую Отечественную войну нам не угрожала такая опасность. Тогда все было предельно ясно: вот — враг, вот — друг. Врага убивай, друга выручай, хоть и ценой собственной жизни. А теперь так просто не разобраться. Враг стал хитрей, изворотливей. Это он, прикинувшись голой бесстыдницей с журнальной обложки, улыбается тебе. Он, в виде крепыша с кастетом и автоматом, смотрит на тебя с экрана телевизора. Все это — один и тот же враг — капиталистическая идеология и ее верные псы: порнография и насилие. Они рвут на части нашу страну… — Ольга Викторовна резко замолчала, словно позабыла заученный текст, стряхнула столбик сигаретного пепла и продолжила своими словами: — Джинсов всяких напривозили, торгуют на базарах, наживаются. А жвачки ваши! Да ты хоть знаешь, что импортные жвачки вредно влияют на мозг?! Их же специально привозят, чтобы отуплять подрастающее поколение. Жвачку пожевал, фильм, журнал посмотрел и — все, пропал!.. Что ты улыбаешься, Герман, это очень серьезно! — Тут она открыла ящик стола и, сощурившись, поглядела туда, точно разбирала очень мелкий шрифт. — Подростка кругом подстерегают соблазны и опасности. И ты — одна из жертв западной пропаганды. Признаюсь тебе, — Ольга Викторовна взяла негромкий интимный тон, — я часто задавалась вопросом, как же могла партия допустить такое?! Мы, работники правоохранительных органов, недоумевали, роптали. Это же политическая диверсия! К рулю нашей державы пробрались провокаторы и предатели!.. Но потом нам открылся мудрый замысел Партии. Только так и можно было выявить внутреннего врага, подлого скрытного хамелеона! С внешним противником мы давно научились справляться — еще в Гражданскую, а выявлять вредный элемент в своем государстве разучились. И тогда Партия решила пойти на оправданный риск и отворила наши информационные плотины. Страну захлестнули ядовитые щелочные потоки западной пропаганды, но в этой враждебной среде внутренний враг забылся и обнаружил себя, на его подлой лакмусовой шкуре в благодатной для него среде тотчас проступили скрытые фашистские знаки. Кооператоры, спекулянты, барыги, сионисты — все они оказались на виду. Пусть, пусть нам прибавилось работы — не страшно! Как только партия даст сигнал, мы одним махом прихлопнем всю эту гнилую свору! — Ольга Викторовна шлепнула ладонью по столу, словно казнила насекомое. — Так, что и мокрого места от них не останется! — Она победно хохотнула и сразу погрузилась в серьезность. — Но, увы, не обошлось и без потерь. За то время, пока мы выявляли скрытого врага, он успел отравить своим тлетворным дыханием подрастающее поколение. Некоторым не хватило идеологического иммунитета противостоять нахлынувшей заразе. Но поверь, я не виню тебя, Герман. Не все так сильны духом, чтобы противостоять опытному безжалостному врагу и его прихвостням. С предателей мы спросим по всей строгости, а всех, невольно оступившихся, будем спасать, лечить! Я думаю, Герман, теперь ты осознал, в какой ты опасности и кто завербовал тебя на службу? Пришла пора решить, на чьей ты стороне! И первый шаг на пути к исправлению — это правда. Правда о тебе самом и твоих товарищах. Они, как и ты, нуждаются в немедленной помощи. Промедление подобно смерти. Ты же не хочешь смерти своих друзей? Отвечай! Молчишь? Не знаешь, что сказать?!

Я бы по достоинству оценил весь этот пламенный монолог, если бы не озорные искорки, то и дело вспыхивавшие в подведенных глазах Ольги Викторовны. Точно такие же бесовские мокрые огоньки часто загорались в глазах у Бормана, когда он задумывал какую-нибудь злую шутку.

— Ольга Викторовна, честное слово, мне нечего больше рассказать! — жалобно сказал я.

Выдвинутый ящик стола с грохотом вернулся на место.

— Ну что ж, Герман, — сурово произнесла Ольга Викторовна. — Я хотела стать твоим другом, но твоя ложь не оставляет мне выбора. Я так надеялась, что у нас получится душевный разговор, а выходит, что единственная форма общения с тобой — это допрос. Значит, будем разговаривать как следователь и преступник…