Кошмар: моментальные снимки - Брэд Брекк
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Эрни Дуган произносил слова так громко, будто пытался перекричать ураган. Пил так, словно вернулись времена Сухого закона. Трезвый был угрюм. Пьяный — невыносим и вёл себя, как бесшабашный ветеран пьяных драк из баров от Сан-Франциско до Сайгона.
В первые недели, бывало, он, шатаясь, возвращался поздно вечером в казарму, включал свет и обрушивался на нас, как медведь гризли. Придирался, грозил, унижал. Распускал руки. Награждал наших матерей цветистыми прозвищами. Заставлял отжиматься до тех пор, пока мышцы не сводило судорогой. Потом зажигался новой звездой, и даже воздух голубел, когда он расписывал наше армейское будущее в словах, от которых замерзал чистый спирт. Обычно всё это заканчивалось так же внезапно, как и начиналось. Дуган отключал свет, тащился в свою комнату на первом этаже, падал на койку и дрых до подъёма.
Мы знали, он был ранен в бою под Иа-Дрангом в предыдущем году, хотя сам он избегал говорить об этом. Он женился в семнадцать лет, и жена ушла от него после Нама. Думаю, армия была для него всем, поэтому он отдавался работе без остатка и как строевой сержант был на своём месте, хотя его методы отличались своеобразием.
Сейчас 6-е июня. Во 2-ой роте 223 человека личного состава. Пять взводов по 44 человека. По взводу на казарму. Казарма — это двухэтажная прямоугольная коробка под зелёной крышей и с жёлто-бежевыми стенами. Над входной дверью висит плакат:
«Когда шагать становится туго,Тогда само «туго» начинает шагать»
Мы сломя голову несёмся на утреннее построение.
— Отвечать, когда я назову вас по имени.
Дуган зачитывает список 2-го взвода. Мы орём, когда слышим свои имена.
— Морган, Теодор.
Нет ответа.
— Я сказал «Морган, Теодор». Где этот чёртов Морган? — лает Дуган.
— Я, — отвечает Морган слабым голосом.
— МОРГАН, ГОВНЮК…ОРИ ТАК, БУДТО У ТЕБЯ ДВЕ ГЛОТКИ!
— ЗДЕСЬ, СЕРЖАНТ-ИНСТРУКТОР.
— Эй ты, второй от края в четвёртом отделении…пятки, блин, вместе, когда стоишь «смирно», ЮНОША!
После переклички — час физической подготовки. Зарядка и кросс. В Луизиане уже в 05.00 жарит солнце, и двигаться тяжело. Скачками летим в столовку и наспех рубаем.
В конце первой недели официально знакомимся с офицерами и унтер-офицерами 2-ой роты: это Э.Л. Пайн, первый сержант; первый лейтенант Майк Даннер, начальник штаба, и капитан Брюс Бенсон, наш командир.
Они по очереди произносят по несколько бессмысленных слов и смотрят на нас с ненавистью: на всех вместе и на каждого в отдельности.
Нам представляют сержанта 1-го класса Мэриона Лобоу, главного сержанта-инструктора. Чёрный как смоль, два метра ростом, сержант Лобоу имеет осиную талию, широченные плечи и весит почти триста фунтов. Сплошные мышцы. Злой, как чёрт.
Лобоу не ходит, как нормальный человек. Он переваливается, как бурый аляскинский медведь, сотрясая землю. Накрахмаленная форма бугрится от перекатывающихся мускулов.
У него хорошие гены. Руки крепки, как трелёвочные цепи. Большие ноги, словно бочонки из-под гвоздей.
Фуражка лихо надвинута на лоб. Белки глаз сверкают за сто ярдов подобно огням поезда в тёмном туннеле. И чувствуется, что у Лобоу есть то трудно определимое качество, которое называется «командирский дух». С ним шутки плохи.
Как-то Лобоу наступил на ногу молодому бойцу, втирая песок в только что начищенный ботинок, да ещё и выговор за это сделал.
Новичок потерял голову. И действовал инстинктивно, не размышляя. Он врезал Лобоу в живот, полагая, что вышибет дух таким ударом.
Не тут-то было.
Кулак отскочил от Лобоу, как от железной печки.
Лобоу склонил голову набок, прищурил глаз и улыбнулся.
— Хочешь попробовать моей задницы, парень?
Солдатик, понимая, что сделал ошибку, пролепетал, что ему очень жаль, что он потерял выдержку и действовал сгоряча. Что поступил неправильно. Что это никогда не повторится.
Лобоу продолжал улыбаться и склонил голову на другой бок, а потом сгрёб паренька за рубашку, легко приподнял этого 185-фунтового дохляка, как пуховую подушку, и бросил задницей на землю.
— Если ещё раз так сделаешь, сынок, — взревел Лобоу разъярённым медведем, — я сломаю тебе нахрен шею…
Трясясь, как осиновый лист, паренёк поднялся и вернулся в строй.
— Слу-у-ушаюсь, сэ-э-эр!
В первые недели Дуган гонял нас по восемнадцать часов в день. От бега и маршей на пятках вскочили волдыри. Грубые кожаные ботинки ещё не разносились, а наши ноги, хоть и привыкнут со временем к такой обуви, были слишком нежны.
Он постоянно цеплялся к нечищеным бляхам и грязной обуви.
— Чем ты чистил эту пряжку, мудак…кирпичом или шоколадкой «Херши»? Твои ботинки как говно…почистить.
Мы обильно потели и каждое утро у столовой для восстановления в теле уровня хлорида натрия глотали соляные таблетки и запивали водой из мешка Листера.
Мы учились стоять в строю, не шевелясь. Смотреть прямо перед собой, руки по швам.
— Дженкинс! — как-то разорялся Дуган, — ЧЁРТ ПОДЕРИ, ПАРЕНЬ…ПОЧЕМУ ТЫ ШЕВЕЛИШЬСЯ? ХВАТИТ ИГРАТЬ С КАРМАННОЙ РАКЕТОЙ, НОВИЧОК! ОПУСТИ РУКИ. ДАЖЕ ЕСЛИ ЭТО МАНДАВОШКИ, ПУСТЬ ОНИ ЖРУТ ТЕБЯ.
Дженкинс снова пошевелился.
— ДЖЕНКИНС, В ЧЁМ ДЕЛО…ТВОИ МАНДАВОШКИ СЕГОДНЯ УСТРОИЛИ РОДЕО?
— Никак нет, сержант-инструктор.
— ТОГДА, БЛЯ, НЕ ШЕВЕЛИСЬ!
— Слушаюсь, сержант-инструктор.
Дуган всегда начинал с угроз пустить в переработку весь 2-ой взвод, если мы «не справимся с программой» и не начнём работать, как хорошо смазанная машина. Особенно разорялся по поводу марша в сомкнутом строю и обещал, что не видать нам белого света, пока не отработаем его, как следует. Он поливал нас руганью и редко когда повторялся. И снова гонял.
Ребята получали посылки из дома. Обычно в них присылали неуставные предметы: жвачку, конфеты, печенье, радиоприёмники, журналы, комиксы и гражданскую одежду. Посылки вскрывались в специальной комнате, и «контрабанда» изымалась до конца учебного периода.
Однажды вечером после ужина Дуган застукал солдата, бросившего окурок на его любимую траву у казармы.
— Миллер! Ты хотел убить мою травку? Подними бычок! Разбери: табак на землю, бумагу и фильтр в карман. А теперь отжался пятьдесят раз, придурок.
Миллер двигался недостаточно быстро, и Дуган врезал ему по зубам, отчего тот растянулся на земле.
— САЛАГА…БУДЕШЬ ПОДЧИНЯТЬСЯ МНЕ КАК САМОМУ ГОПОДУ БОГУ! ПОНЯТНО?
Миллер сел, раскинув ноги. Сплюнув кровь, он пригрозил доложить в службу генерального инспектора о грубостях Дугана.
Дуган сделал шаг вперёд и снова вмазал Миллеру, уже сильнее — голова чуть не отлетела.
— Я СКАЗАЛ, ЧТО Я БОГ В ЭТОЙ РОТЕ…БЫСТРО ПОДНЯЛ ОКУРОК!
— Ты скотина! У меня кровь течёт…
Глаза Дугана остекленели. Он смотрел вниз на солдата и сжимал кулаки.
— НУ ТАК ЧТО Ж! ОТ КРОВИ ТРАВА РАСТЁТ ЛУЧШЕ. ПОДНИМИ БЫЧОК, ИЛИ Я ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ТЕБЯ ПОКАЛЕЧУ!
Миллер скривился, поднялся, положил окурок в карман, сплюнул кровь, упал и стал выполнять приказание.
— Четыре, пять, шесть…
— Громче, Миллер…Я не слышу тебя.
— Слушаюсь, сержант-инструктор. Одиннадцать, двенадцать, тринадцать…
— ГРОМЧЕ!
— СЛУШАЮСЬ, СЕРЖАНТ-ИНСТРУКТОР! ДВАДЦАТЬ ОДИН, ДВАДЦАТЬ ДВА…
От постоянного напряжения, жары и усталости ребята часто выходили из себя, вспыхивали ссоры.
В нашей роте разные были люди: уличные хулиганы и маменькины сынки, фермеры и сводники, чистильщики обуви и телевизионные продюсеры, деревенские увальни и городские мошенники, большой выбор разнорабочих, механиков, заводских трудяг, выпускников школ и колледжей и, конечно же, светловолосых голубоглазых американцев, героев школьных футбольных команд.
Средний возраст — восемнадцать с половиной лет. За пределами лагеря такого посчитали бы полумужчиной-полумальчиком, неотесанным щенком из провинции, головной болью на диаграммах безработицы от Каламазу до Канзас-Сити. Типичный новобранец был холост и без материального имущества, исключая, может быть, старенький автомобиль, за которым обещал присмотреть младший братишка.
Он любил бейсбол, кое-как окончил школу и курил сигареты, потому что только это ему теперь и оставалось. Дома у него осталась девчонка, подружка детства, которая поклялась: «Вот тебе крест! Да я лучше умру, Томми, но я всегда буду тебя любить и буду тебе верна до самого твоего возвращения, даже если тебя пошлют воевать со всем миром».
Некоторые солдаты действительно писали конгрессменам, жалуясь на плохое обращение и армейскую жизнь, похожую на монету с одинаковыми сторонами. Спрашивали, почему белые призывали чёрных бороться с жёлтыми во Вьетнаме, в то время как у чёрных есть своя борьба за гражданские права на родине.
