Французская сюита - Ирен Немировски

Никто не знал, куда бежит. Каждый, упав без сил на землю, говорил, что не может встать, что лучше издохнет, что от смерти все равно не уйдешь, так хотелось полежать спокойно и отдохнуть. И каждый вскакивал на ноги, стоило пролететь самолету. Простым людям ведомы сострадание и бдительное деятельное участие; обычно они жалеют только своих, да еще нищих, но во дни всеобщей беды и нужды помогают любому товарищу по несчастью. Много раз толстые сильные тетки подхватывали Жанну Мишо, когда ей становилось невмоготу идти. И сама она вела за руки чужих детей, а ее муж тащил на плече чей-то узел с бельем или нес корзину с картошкой и живым кроликом, единственным земным достоянием крошечной старушки, бредущей пешком из Нантера. Несмотря на усталость, тревогу и голод, Морис Мишо чувствовал себя почти счастливым. Человек необычного склада, он не придавал большого значения собственной персоне и не считал себя редкостным неповторимым созданием, каким в глубине души ощущает себя всякий. Он сострадал окружающим, но оставался зрячим и отстраненным. С его точки зрения, миграции человеческой массы — всего лишь закон природы. Несомненно, время от времени перемещения так же необходимы народам, как перегон — скоту. Как ни странно, эта мысль его утешала. Все вокруг были уверены, что только их, несчастных, преследует безжалостная судьба, он один помнил, что исходы бывали во все времена. Великое множество людей орошало кровавыми слезами эту землю, всю нашу землю; прижимая к груди детей, они бежали от врага, а позади них пылал родной город — разве кто-нибудь скорбит о бесчисленных жертвах? Для потомков они — все равно что перебитые куры. Морис воображал, как перед ним встают унылые тени, склоняются, шепчут:

— Мы страдали, когда ты еще не родился. Чем ты лучше нас? Страдай и ты.

Тучная тетка рядом простонала:

— Ни с кем никогда не случалось таких ужасов!

— Что вы, мадам, такое случалось часто и со многими, — спокойно возразил он.

На третий день пути им впервые встретились солдаты в беспорядке отступающей армии. Французы бесконечно доверяли своим вооруженным силам и правительству; при виде солдат беженцы решили, что верховное командование незаметно стягивает остаток войск перед решающим сражением, вот почему небольшие отряды движутся по проселочным дорогам. Надежда придавала им сил. Солдаты молчали в ответ на расспросы. Все они были задумчивы и угрюмы. Многие спали в кузове грузовиков. Поднимая пыль, медленно ползли танки, утыканные ветками для маскировки. Среди увядших под палящим солнцем листьев виднелись бледные измученные лица с хмурыми сонными глазами.

Мадам Мишо вглядывалась в каждого, надеясь, что это ее сын. На погонах у встречных были совсем другие номера, однако ее преследовало наваждение: чье-нибудь лицо, взгляд, голос казались ей до того знакомыми, что она цепенела, останавливалась, хваталась за сердце и шептала:

— Ох, Морис, ведь это же…

— Кто?

— Нет, мне показалось.

Но он видел ее насквозь. И говорил, качая головой:

— Бедная Жанна! Тебе повсюду мерещится наш сын.

В ответ она виновато вздыхала:

— Но ведь похож, правда?

В конце концов, они вполне могли встретиться. Ее сын, ее Жан-Мари, живой невредимый, мог в любую минуту возникнуть перед ней и радостно ласково их окликнуть, она ясно слышала голос сына, мужественный и нежный: «Мама, папа, откуда вы здесь?»

Боже! Только бы его увидеть, обнять, прижаться губами к его щеке, обветренной свежей, заглянуть в его дивные живые зоркие глаза. Карие, с длинными густыми девичьими ресницами, они столько всего подмечали! Она с детства приучала сына видеть в людях забавное и трогательное. Она любила посмеяться и всех жалела. «У тебя, мамочка, диккенсовский юмор», — говорил сын. Как же они понимали друг друга! Им случалось злорадно, жестоко высмеивать обидчика, и вдруг какой-нибудь его поступок, возглас, просто печальный вздох мгновенно обезоруживал их. Морис другой, более сдержанный, отстраненный. Она любила Мориса, восхищалась им, но Жан-Мари был для нее… Господи, тем, о ком она мечтала, кем хотела бы стать, самым лучшим в ней, ее счастьем, ее надеждой… «Сыночек, маленький, любимый мой Жано», — думала она, называя сына так же, как называла, когда ему было пять лет и она осторожно брала его за уши, отводила назад его голову и щекотно целовала в шейку, так что он заходился от смеха.

Она устала от долгой дороги, и воспоминания стали расплывчатыми, сбивчивыми. Хотя ходок она неплохой: в молодости во время недолгих каникул они с Морисом часто бродили за городом с рюкзаками. Если не хватало денег на гостиницу, они брали с собой спальные мешки, еду и пешком отправлялись в путь. Так что она уставала меньше, чем большинство ее попутчиц, но нескончаемый калейдоскоп незнакомых лиц, что появлялись перед ней, плыли навстречу, затем удалялись и исчезали вдали, мучил ее сильнее физической усталости. «Мы все кружим в западне», — думалось ей. Машины в людском потоке оставались неподвижными, будто листья кувшинки на речной глади, — вода струится вокруг, но их удерживают невидимые стебли. Жанна отворачивалась, чтобы не видеть застрявших машин. Они отравляли воздух выхлопными газами, напрасно сигналили, оглушая пешеходов, — пропустить их было невозможно. Бессильная ярость на лицах водителей, их мрачная покорность судьбе согревали душу пешим беженцам. «Смотрите, — говорили они друг другу, — автомобили движутся медленнее нас!» Сознание, что и другим приходится не лучше, проливало бальзам на раны.

Беженцы держались вместе, группками. Никто не знал, почему прибился именно к этим людям, выходя из Парижа, но каждый старался не потерять из виду попутчиков, хотя даже не знал, как их зовут. Рядом с Жанной Мишо шла высокая худая женщина в стареньком потертом пальто и нелепых дешевых украшениях. Жанна рассеянно размышляла, для чего та, убегая из города, вдела в уши серьги с крупным фальшивым жемчугом и искусственными бриллиантами, нанизала на пальцы кольца с красными и зелеными стеклышками, приколола к корсажу брошь с желтыми стразами. Еще их сопровождали консьержка с дочерью; мать сухонькая и бледная, дочь плотная и румяная. Обе были в трауре; старушка показывала фотографию дородного мужчины с пышными черными усами и говорила: «Мой покойный муж. Он был кладбищенским сторожем». Их родственница, совсем молоденькая, беременная, везла коляску с ребенком. Стоило им встретить солдат, она тоже принималась с волнением вглядываться в лица. «Мой муж там», — говорила она. Там или, может быть, здесь, как знать? И Жанна сообщала ей доверительно, в который раз, впрочем, не сознавая хорошенько, что говорит: «И мой сын, и мой сын».

До сих пор они не попадали под обстрел. Когда приблизился самолет, они сначала ничего не поняли. Автоматная очередь, потом крики: «Ложись! Ложись! Спасайся, кто может!» Повинуясь инстинкту, они упали ничком на землю, и Жанна успела подумать: «Как, наверное, глупо мы выглядим!» Она не ощутила страха, но сердце билось так сильно, что она, задыхаясь, прижала руки к груди и привалилась к камню. Розовый вьюнок касался ее губ. Потом она вспомнила, как белая бабочка спокойно перелетала с цветка на цветок, пока они лежали вниз лицом. Наконец у нее над ухом раздался голос: «Все. Улетел». Она встала и машинально отряхнула юбку от дорожной пыли. Ей показалось, что никто не пострадал. Но вот они прошли несколько шагов и увидели погибших: двух мужчин и женщину. Тела изрешетило пулями, но лица по случайности остались неповрежденными. Обыкновенные неприветливые лица с застывшим выражением туповатого удивления, напряженного усилия постичь, что же произошло. Боже, как ясно читалось на них, что эти люди не готовы к смерти на войне, вообще не готовы к смерти. Женщина, судя по виду, за всю жизнь не произнесла ничего умнее, чем: «Лук-порей опять вздорожал». Или: «Какая свинья здесь натоптала?»

«Мне же о них ничего не известно. Может быть, несмотря на низкие лбы и серые растрепанные волосы, они были на редкость сердечными и разумными. Мы с Морисом тоже кажемся со стороны жалкими нищими служащими. Все так, но в то же время по-своему мы исключительны и драгоценны. Я точно знаю», — думала Жанна. И еще: «Зря погубили столько людей!»

Дрожащая, с лицом, мокрым от слез, она прислонилась к плечу Мориса.

— Пойдем, любимая, — сказал он и осторожно увел ее.

Оба думали: «За что?» Ясно, что до Тура им не добраться. Возможно, и банка больше не существует. Может, Корбен давно погребен под обломками. Со всеми документами. Ценными бумагами. Балериной. Бриллиантами жены. «А хорошо бы», — с неожиданной кровожадностью подумала Жанна. Между тем они по-прежнему ковыляли по дороге в пыли. Идти вперед, положась на волю Божью, — вот все, что они могли.

Супругов Мишо с несколькими попутчиками в пятницу вечером подвезли на машине. Их подобрал военный грузовик. Всю ночь они ехали, скорчившись среди ящиков. К утру прибыли в городок, какой — они так и не узнали. Им сказали, что железную дорогу здесь не бомбили. И они по прямой доберутся до Тура. Жанна постучалась в первый же дом на окраине и спросила, нельзя ли умыться. На кухне было не протолкнуться, в мойке стирали другие беженцы, однако хозяева пустили Жанну в сад, и она умылась у колонки. Морис купил зеркальце на цепочке, повесил его на ветку и хорошенько побрился. Они почувствовали себя гораздо лучше и были готовы отстоять длиннейшую очередь за супом, который давали в казармах, и еще более длинную — за билетами в третий класс. Они как раз поели и шли через площадь к вокзалу, когда началась бомбежка. Вражеские самолеты последние дни постоянно кружили над городом. Безостановочно звучал сигнал воздушной тревоги. Сирены не было, звонил старый пожарный колокол; слабый смешной перезвон едва слышался за шумом машин, гулом прихлынувших к городу толп, криками детей. Приезжие на станции спрашивали: «Что? Воздушная тревога?» «Нет, отбой», — отвечали им, а через пять минут дребезжанье колокола раздавалось вновь. И все смеялись. В городе по-прежнему торговали магазины, девочки играли на улице в «классики», собаки катались в пыли на площади возле древнего собора. Немецкие и итальянские самолеты спокойно кружили в небе, никто не обращал на них внимания, все к ним привыкли.