Набег - Ольга Гурьян

— А не возьмешься ли, Ядрейка, моего Завидку своему ремеслу обучить? К гончарному делу он вовсе не способен.

— Отчего не взяться! — ответил Ядрейка. — Взяться я за все берусь, а что получится, за то не отвечаю. Стану рукавички шить — глядь, шуба вышла.

— Это хорошо, — сказал гончар. — Наоборот-то хуже — вместо шубы да рукавицы.

Все сели за стол, а Завидке мать сама протянула жирный блин:

— Ешь на здоровье. Отдали тебя в ученье, слава богу!

Когда прибрали на столе, Ядрейка разложил на столешнице овчины, а вся Гончарова семья обступила его и смотрела на его ловкие руки. Он примерял и так и этак и наконец объявил, что одной овчины не хватает. Гончар тревожно посмотрел на жену, а та гордо ответила:

— А что ж, одну овчину у кожемяки купим. Слава богу, есть чем заплатить. Раскраивай, Ядрейка, не бойся.

Ядрейка принялся кроить, а затем взобрался на стол, сел, поджав под себя ноги, достал толстую иглу, моток ниток и сказал:

— Садись, Завидка, учиться будешь.

Завидка сел, но ноги у него не поджимались.

— Колени согни, увалень, — посоветовал Ядрейка и ударил его по коленке тяжелыми ножницами.

Завидка взвыл, брыкнулся и нечаянно попал ногой в Ядрейкин живот. Тот рассвирепел и вцепился ему в волосы. Но колченогий стол был рассчитан на еду и мирные занятия. Раздался треск, одна его ножка подломилась, другая подогнулась, третья и четвертая врозь разъехались. Завидка с Ядрейкой забарахтались на полу под овчинами.

Наконец Завидка выскочил, а Ядрейка, сунув в рот наколотый собственной иглой палец, бросился за ним. Но гончариха заслонила собой сына и завопила:

— Что ты парнишку увечишь!

— Учу, а не увечу! — закричал Ядрейка.

Тесьму с головы он обронил, волосы щекотали нос — он чихнул и сам себе пожелал:

— На здоровье!

— На здоровье увечишь? — спросила гончариха. — Не будет того!

А Милуша выскочила вперед и посоветовала:

— Да отдайте его бочару, он добрый.

Ядрейка, сося палец и отплевываясь, сказал:

— Не надо мне его такого. Без увечья какое же ученье! Стол-то чинить будете аль нет? А то мне, на лавке сидя, шить несподручно.

Глава V

…И ПРИКЛЮЧЕНИЯ

Аника-бочар был мужик могучий и кряжистый, а три сына его пошли в отца, на подбор богатыри, не по возрасту рослые. Аника объяснял это тем, что работает он все по дубу, а дуб всем деревьям князь, и дубовая-де крепость к нему перешла.

Гончар с Завидкой застали бочара с сыновьями на большом дворе, у землянки. Старший колол колуном широкие дубовые плахи, и под засученными до плеч рукавами сила по жилам перебегала, мышцы вздувались узлами, будто корни векового дуба.

Средний сын строгал доски скобелем. Рубашка на его спине так ходуном и ходила, а из-под острой скобы завивалась длинная душистая стружка-.

Младшенький скашивал края клепок, закрепив их на станке деревянным винтом, чтоб не дрогнули они от сильных его движений. Сам Аника выкруживал донные доски.

Поздоровавшись, гончар сказал:

— А хорошее твое ремесло, Аника: чистое и дух от досок приятный.

— Мое ремесло самое хорошее, — гордо ответил Аника. — В мою посуду люди сыплют золотое зерно, льют зеленое вино, набирают им прохладную водицу. И пища, и питье, и веселие.

Тут гончар в пояс поклонился Анике:

— А не возьмешь ли моего Завидку в ученье? Он к гончарному делу вовсе не способный. Может, твое ему по душе придется. Научится ведра делать…

— И ведра я делаю, и ушаты, и кадки, — хвалился Аника. — Я бы тебе мою работу показал, да вчера все, что было, на торгу распродали. Осталась у меня одна большая бочка, сам боярин ее заказывал. Его людям такую не смастерить, один я умею. Вот она бочка. Господин еще не прислал за нею.

Посреди двора стояла в человечий рост бочка, тяжелая, с места было не сдвинуть. Дубовая гладкая клепка плотно пригнана, железными обручами стянута.

Гончар подивился бочке, как умел похвалил и снова спросил:

— Так не возьмешь ли Завидку моего в ученье?

— Не могу я тебе так сразу ответить, — сказал Аника. — Скоро решишь — долго каяться будешь, а за всякое дело с умом надо браться. Пойдем потолкуем. Едва Аника с гончаром скрылись в землянке, как трое бочаровых сыновей обступили Завидку.

— Ой, да тощий какой, как сухая трава! — сказал младшенький.

— Да бессильный, видать, будто мочала, — сказал средний.

Старший ничего не сказал, а схватил Завидку за пояс и на вытянутой руке поднял его вверх. Завидка заболтал руками и ногами, будто лягушка лапками задергала в клюве у журавля. А старший бочаров сын, раскачав его в воздухе, крикнул:

— Лови! — и бросил среднему.

Средний сын подхватил его, как пушинку, раз подкинул, перехватил поудобней, крикнул:

— Держи! — и перекинул младшему. Младшенький не изловчился, не поймал. Упал Завидка прямо в мягкую стружку, да тотчас вскочил и побежал.

— Лови! — закричал старший и кинулся вслед.

— Держи! — завопил средний и следом бросился.

— И-и! — завизжал младшенький и побежал за братьями.

Сейчас настигнут, схватят, опять в воздух кидать начнут. Да Завидка — он увертлив был, в сторону вывернулся, за бочку спрятался. Старший со всего разбега прямо лбом о бочку стукнулся. Крепка была бочка, выдержала, не треснула. А лоб и того крепче, даже шишка на нем не вскочила. Крякнул старший бочаров сын и побежал догонять Завидку. За ним средний, а за ним младшенький. Бегают все четверо вокруг бочки, всё скорей и скорей кружат, сейчас догонят.

Как вышел Аника-бочар из землянки, как увидел эту погоню, как закричал громким голосом:

— Не надо мне такого ученика! Не на долгий час я отлучился, а уж здесь работу покидали, в прятки, в салки играют лоботрясы, игруны. Забирай, Тимошка, своего лодыря, уводи его подальше. Он моих ребят от дела отвадит.

Взял гончар Завидку за руку и ушел несолоно хлебавши.

Пошли они дальше по посаду, а ложкарь с братом сидят на пороге своей землянки, из липовых чурочек изогнутыми резцами режут ложки.

— А не возьмешь ли моего Завидку… — начал гончар.

Но полоумный ложкарев брат стал кричать слова нехорошие и напоследок кинул в гончара чурочкой. Пришлось им уйти, ни до чего не договорившись.

— Осталось к древоделам стукнуться, — сказал гончар.

И пошли они на тот конец, где жили древоделы. Но там одни землянки стояли заколочены, в других только женщины с ребятишками остались.

Рассказали они гончару, что вчерашний день, как кончился торг, забрали древоделы свои топоры и тесла, ушли со своим старейшиной по разным городам — то ли в Вышгород, то ли в Белгород, то ли в Городец, не то храм взгородить, не то мостовые бревнами мостить, не то водопровод сооружать из деревянных труб. А точно бабам неведомо, старейшина им не докладывал. Его дело — о работе договариваться, а ихняя забота — мужей к весне поджидать.

— Не хотел я, Завидка, к кожемяке тебя вести, — сказал гончар, — да сам видишь, больше идти некуда.

И повел Завидку на самый край посада, где у ручья жили кожемяки.

Только отворили они дверь в землянку, как оттуда шибануло таким тяжким духом, что гончар застыл с поднятой ногой. Но подумал, опустил ногу и, ведя за собой Завидку, сошел вниз по лестнице.

В большом ящике из колотых плах, вставленных в пазы врытых в землю столбов, насыпана была известь, и здесь шкуры очищались от волос. Подальше прямо на земле сидели в кружок кожемякины ребята и железными стругами соскабливали мездру со шкуры. А сам кожемяка, нагнувшись над чаном, где в кислых щах мокли кожи, руками мял эти кожи.

— А не возьмешь ли, Петрила, моего Завидку… — начал гончар, но кислый запах мездры был так силен, что он не выдержал и закрыл нос рукой.

Кожемяка поднял над чаном широкое, заросшее рыжим волосом лицо и спросил:

— Ты чего нос воротишь?

— Я не ворочу, — ответил гончар, поглядывая опасливо на сильные волосатые руки. — Я, Петрила, высморкаться хотел.

— Может, тебе мой дух не нравится? — спросил кожемяка, выпрямляясь и упирая в бока огромные кулачищи.

— Хороший дух, — ответил гончар.

— А коли так, говори, зачем пришел. — И кожемяка снова нагнулся над чаном.

Но Завидка, вцепившись в руку отца, так отчаянно смотрел на него, что у гончара сжалось сердце, и он ответил:

— Овчины у меня одной не хватает для шубы — так я зашел. Подумал, нет ли у тебя продажной.

Когда с овчиной подмышкой гончар снова вышел на свежий воздух, он плюнул и сказал:

— Видно, такая твоя судьба, Завидка: не быть из тебя человека. И жаль мне тебя, да без тебя у меня семеро. Всех надо накормить, одеть, вырастить и в люди вывести. Не могу я у них отнимать и тебе, лодырю, давать. Мы с матерью весь день в трудах и заботах, а у тебя ни понятия, ни совести, и ни к одному ремеслу ты не годен… Ну, что стоишь глядишь на меня, дармоед? Что мне с тобой делать, когда ничего-то с тобой не поделаешь?