Северный крест - Альманах Российский колокол
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Будетъ тебѣ, тать: вина твоя всему честному люду вѣдома. Будешь вѣдать, какъ добро царево расхищать.
И билъ онъ, покамѣстъ преступникъ, переступившій законъ неписанный, не упалъ: подъ неистовое рукоплесканье толпы, кричавшей порою «Повиненъ смерти!»; тѣло его претворилося въ кровяное мѣсиво; обезсилѣвъ, онъ уже не возводилъ очи горѣ и не выкрикивалъ слова о помощи. Народъ, довольный зрѣлищемъ, сталъ расходиться. Надсмотрщикъ, подойдя къ упавшему и коснувшись его, молвилъ:
– Забилъ до смерти – и клеймо не ставь: наказы царскіе перевыполняешь.
– Служу Родинѣ, – отвѣтствовалъ палачъ съ рвеніемъ достодолжнымъ.
– Служи, служи да мѣру вѣдай.
Поодаль подъ полдневнымъ свѣтиломъ сидѣли, глядя на торжище, бѣдняки да нищіе, сокрушенные да радостнопечальные: палимыя солнцемъ порожденья безвременья. Одинъ изъ нихъ, старецъ сѣдо-сѣрый, согбенный, съ брадою длинной, началъ бесѣду:
– Зрѣлося мнѣ во снѣ: вотъ на сей-то землѣ, здѣся, будетъ житье-бытье: всѣ богаты, всѣ равны – власти нѣтъ да и жрицъ не видать; люди-то небось свергли власть ихнюю; потому и зажили, аки бози, а не аки псы (какъ нынче мы длимъ животъ свой, житья сытаго не вѣдая). Говорю вамъ всѣмъ: ладно, ладно будетъ жительствовать людъ…Эхъ…Словно всё счастье – тамъ, у нихъ, словно они всё счастье себѣ забрали, насъ обокравши, и намъ лишь горе оставили…часъ отъ часу не легче…
Нищій, едва живой, изсохшій и безрукій, помоложе, но съ напечатлѣньемъ большаго недовольства своимъ бытіемъ, съ опытомъ большихъ бѣдъ, отразившихся на лицѣ его, со взоромъ-скорбью, кряхтя, молвилъ:
– Да, тяжела – что и говорить-то – жизнь наша, дѣдо: тяжела, горька и безрадостна: конца и края бѣдамъ нѣту. Собачья жизнь! Народъ – отъ мала до велика – нынь злобится зѣло! Попущеніе Матери!
Узрѣвшій сонъ отвѣтствовалъ вздохомъ тяжелымъ, а послѣ добавилъ, и лицо его стало омытымъ слезами:
– Ты, братъ, потерпи…придетъ и наше время…минетъ бѣда… жили мы вѣдь нѣкогда, и предки наши жили – было времечко. А нынь живемъ, какъ купленные за злато. Но и черезъ золото слезы льются, да и богатство – съ рогами, бѣдность съ ногами. Нищета, она прочнѣй богатства, оно – пухъ, только дунь на него – и нѣтъ; иль птичка какая: гдѣ захотѣла, тамъ и сѣла; иль какъ вода: пришла и ушла. Но пройдутъ еще тучи, и станетъ небо безоблачнымъ, чистымъ.
– Кто богатъ, тотъ и рогатъ, тяжело на душу богатство ложится, богатому сладко ѣстся, да плохо спится. Но что толку о томъ говорить – пустое. Живемъ – покашливаемъ, ходимъ – похрамываемъ; счастливы бывали, да безсчастье въ руки поймали, а нынь токмо во снахъ счастье, а наяву напастье. Я тебѣ вотъ что лучше скажу: а бѣды отчего, откуда юдоль-то вся, въ дугу сердце согнувшая? А вотъ откуда: всё потому, что число безграничное мѣръ добра, нами созданнаго, отдали мы, а не отдать не могли. Но коли ранѣе отдавали богамъ, то нынь жрицамъ, симъ маткамъ критскаго улья. Мати превеликая, всё родшая, яви намъ милость, богинямъ лишь свойственну: горе черное отъ насъ отжени да счастье намъ ниспошли. О Мати, Мати… – отвѣтствовалъ болѣе младой.
– Мудрость Ея умъ нашъ премного превышаетъ…О Зиждительница! О Добротворная! Только Ей и плакаться! – вторилъ старый.
– До царя далеко, а до Матери близко! Цѣлыя, говоритъ, селенія нынь въ долгу предъ высокими, а они послѣднюю душу тянутъ, – говорилъ младой. – Какъ ни трудимся – всё должники! Горе – что море: не переплыть, ни вылакать. Этакой бѣды не заѣшь, не пережуешь, а пережуешь – не проглотишь. Нѣтъ намъ ни смерти, ни живота.
– Выпало намъ жити здѣся, братцы. А хдѣ лучше-то? Вездѣ, говорятъ, всё одно. Закрома тучнѣютъ – отъ зерна полнятся, а людъ худъ и едва на ногахъ отъ глада стоитъ. Людъ всюду подвергается участямъ многогорькимъ. Такова доля наша.
– Всё жъ господамъ отдали…
– Поборы нескончаемые! Охъ, солоно житье наше, солоно. Было время – осталось одно безвременье.
– Конца и края имъ нѣту! Охъ, горемычны лѣта сіи. Безъ топора зарубили! Было времечко – осталось одно бремечко.
– У меня давеча всѣхъ коровъ да быковъ забрали, увели. Оставили лишь куръ. Не роди, Мати, на бѣлый свѣтъ – хоть утопиться, хоть удавиться! Стоимъ – какъ на угольяхъ!
– А у меня вѣсь ячмень, да медъ, да фиги. Всё схитили. Сидимъ, какъ въ огнѣ, братцы, и горе мыкаемъ!
– Обкрали насъ до нитки до послѣдней, а при томъ на дворѣ недородъ сплошной. О Мати!
– Телята пропали, а овецъ покрали. Необлыжно скажу: изъ горла кусъ вырвали!
– Ячмень! Ячменя не оставили у меня! Соки послѣдніе выжимаютъ! – крикнулъ проходившій мимо; и пошелъ далѣе.
– Ой овесъ, мой овесъ! – горюючи крикнулъ кто-то.
– Когда ужъ печаль удалится, и гладъ, и моръ? Терпѣть ужъ больно невмоготу, – сказалъ тотъ, что помоложе.
– Сказали жъ намъ: молитеся усерднѣе, а вы всё стенаете да плачете, – обратился къ нимъ кто-то изъ толпы, проходя мимо сидѣвшихъ.
Третій изъ сидѣвшихъ, наиболѣе мрачный обликомъ, изнуренный, но съ взоромъ отнюдь нетусклымъ, съ презрѣньемъ на лицѣ, усмѣхаясь вставилъ и свое словцо:
– Нѣшто жить-то не опротивѣло, коль страданье непереносно…Надѣетесь на то, чего отродясь не бывало. Пустое! Рѣчи пустозвучныя…Ладу не будетъ. Въ обманѣ жительствуете отъ вѣка, безъ вины виновные! Я-то думаю, что быти худу: вонъ у женки у чьей-то овца двуглавая родилася, и двѣ куры тотчасъ подохли – отродясь такого не бывало. А по рынку шелъ я да слушалъ: у какой-то бабы коза двухвостая родилася; и что? Да двѣ дни она не прожила: богамъ, говорятъ, неугодно оно. Истинно ты говоришь, однако, что отродясь не бывало, чтобъ ремесленники жили, аки рабы градскіе и чтобъ голодъ питалъ нашу ненависть. Отродясь не бывало! Что жъ, что жъ, надѣйтеся, а я пойду куды глаза глядятъ, можетъ, что и найду. А вы сидите, надѣйтесь. А я думаю:
