Синдром мотылька (сборник) - Ольга Литаврина

А за ним, вместе с ним – вернулись Лаврушинский переулок, и Третьяковка, и фото Янки, умненькой темноволосой дочки школьной сторожихи, и сама эта девочка. Все вернулось, и остро прошлось по сердцу, и ушло опять, и теперь уже я никак не мог вернуться, я оставался с ними – на жесткой постели холодного дома Ричарда Сименса; в огне дачного домика Майкиной тетки в семи километрах от бывшего совхоза Птичный; и еще там, под холодным дождем, на округленной пилястре колонны высокого и страшного Крымского моста. И, чтобы не упасть в никуда с высоты Янкиного одиночества, я хватался за ежедневную спасительную рутину, погружался в нее с головой: допоздна засиживался в редакции, помогал верному товарищу, Марише, править безграмотные скандальные статейки редакционной молодежи, вечером в пятницу спешил к Вэну – забыть о себе в обществе Коляна и плохо идущей на поправку «английской принцессы». А на лице Бесс меня встречали зеленые глаза Златовласки, и я вел ее к деревянным скамьям у стола с глубоко вырезанными нашими детскими инициалами… И, если бы не Венька, я, возможно, так и сгинул бы сам в палате психиатрической клиники…

Но этого не случилось. В очередной мой пятничный приезд Ерохин заявился в отведенную мне комнатушку комендантского «коттеджа» без приглашения. Заявился, надо сказать, вовремя, ибо как раз в тот вечер случайная мелодия чьего-то мобильного так резанула мое больное, измученное сердце, что я захватил с собой две поллитровки и уже – в одиночестве! – изрядно плеснул в стакан.

Венич оценил ситуацию с порога:

– Так-так! Алкоголизм всегда начинается с одинокого выпивона! Готов составить тебе компанию, Кирюха, и даже попробую слегка поднять настроение!

– Это еще как? – ощетинился я. – Гипнозом, что ли? Пробовали и получше тебя спецы! Что, не видишь, я болен? Или надираемся вместе – или пошел к черту!

Ероха пошел и вернулся. Принес закуску, стаканы («а не наперсток, как у тебя!») и два яблока. И – довольно толстую папку, где была история болезни, которой я смог уделить внимание после второй сотки – водка сделала свое живительное дело, и неистребимый журналюга вылез на свет божий в моем мудром, потерянном и старом сознании.

Ероха заметил ободряющую перемену, и добрые глаза его оживились и тепло улыбнулись моему интересу.

И все, что стало известно другу Верной Руке, пришло ко мне спасением от липкой паутины навязчивой и страшной памяти. Правда, новое расследование затянуло едва ли не сильнее; но со времен нашего сволочного детства я, как и Венька, ни одному серьезному делу не мог отдавать себя вскользь, наполовину: только по-нашему, по-простому – все или ничего! Позже выяснилось, что иным манером за него и браться не стоило! Выяснилось многое, заставившее меня и даже сердобольного Венича не раз пожалеть, что мы ввязались в эту историю. Но об этом позже…

А в тот, первый, вечер мы с Вэном принесли ко мне настольную лампу с круглым «сталинским» зеленым абажуром, раскрыли картонную папку с надписью «История болезни».

Впервые за долгое время всего две сотки легко и естественно отключили тяжелую память, и, «вынырнув» на свет божий – свет зеленой лампы, – я допоздна с интересом вслушивался в мягкий глуховатый голос Ерохи; в его рассказ о чужой, чуждой жизни, непостижимым образом, так же легко и мягко, вплетающейся в сумбурное течение моей…

Глава 5

Принцесса на горошине

Как самый последний начинающий мальчишка-журналист, я всегда тешил себя мыслью, что наши «Новости Москвы» не были и никогда не будут причислены к желтой прессе ни за какие коврижки! В этом, понятно, имелась доля правды: мы старались не гнаться за сомнительными сенсациями и скандалами шоу-мира и сохранять свое лицо, делая акцент на живой жизни родного города, и без того богатой событиями – и неожиданностями. Поэтому-то (спасибо мудрой Марише!) мы обходились без муторного копания в грязном белье артистов, особенно звезд и звездочек, которое недалекие читатели частенько принимали за настоящую осведомленность. Так и о жизни примы «Анонса», Зары Захарьевны Лимановой, я, как и «Новости Москвы», ведал лишь самые общеизвестные факты, лежащие на поверхности. И все же в подробном рассказе Ерохина я уловил немного нового – думаю, как и ты, мой читатель! Тем более что тот вечер врезался нам в память – накрепко.

Допоздна, не хуже дотошных сталинских следаков, мы с Веничем копались тогда в исписанных скверным почерком, зеленоватых в свете ретролампы листах.

На всякий случай напомню всем предысторию нелепых и страшных событий прошлого лета.

Зара Лиманова появилась в «Анонсе» сразу, вместе с неизменной ведущей Фаиной Вербицкой. И, конечно, немедленно завоевала публику. Женской половине зрителей пришлись по сердцу – и грубоватая, острая на язычок, на пике «бальзаковского» возраста тетя Роза с одесского привоза, и неудачливая «невеста без места», матримониально озабоченная Томочка. А мужскую половину, конечно, пленила сама артистка – стройная, изящная, хорошего модельного роста, в маленьких туфельках, с тонкой талией и всегда с некой грустноватой отвагой в веселых и дурашливых светлых глазах. Любя и лелея своих персонажей, Зара, тем не менее, никогда себя с ними не отождествляла. Все знали, что она – коренная москвичка, из хорошей интеллигентной семьи преподавателей вуза, сама получила высшее, причем не актерское, образование и готовилась работать в нейролингвистической консультации с трудными детьми. В искусство ее увлек первый муж – продюсер, заметив, что все мы, в сущности, пожизненно, трудные дети. И новая Галатея, как водится, не посрамила своего Пигмалиона. Правда, к моменту выхода в свет «Анонса» Лиманова уже покинула его. На этой почве они и сдружились с фатально одинокой Фаиной Вербицкой. Сдружились вначале как люди, а затем и как талантливые коллеги.

Желтая пресса все эти годы охотно склоняла и их «женскую дружбу», и неудачные браки, и даже отсутствие детей – то уверяя, что «Лиманова готовится усыновить ребенка-инвалида», то, наоборот, смакуя подробности якобы «непрофессионального» ЭКО (экстракорпорального оплодотворения). И все понимали, что сплетни – всего лишь оборотная сторона медали, и лучше пусть зритель спешит увидеть диву после «некачественной пластической операции», чем не спешит вовсе.

Лиманова «росла» на сцене именно так, как и положено звезде. Сначала робкой худенькой девочкой – невестой Томой, – стесняясь публики, заикаясь на выступлениях. Потом – актрисой, «обретшей признание зрителя», которой на гастролях требовались уже особые апартаменты, лимузин до гостиницы и заранее оговоренное в контракте «море цветов» после каждого выступления. И в последние годы – неподражаемой дивой, затмившей даже энергичную и бессменную ведущую, звездой, позволявшей себе диктовать условия, капризничать и даже, под настроение, срывать концерты. Связываться с ней боялись – и каждый раз после ссоры очередные организаторы на коленях приползали к умиротворяющей мудрой Фаине. Не скажу, что Лиманова могла соперничать с Аллой Борисовной, но успехом у публики могла похвастать, пожалуй, не меньшим.

И, как следовало ожидать, бенефис на пике славы вызвал ажиотаж задолго до намеченного круиза на теплоходе. Средства массовой информации развернули бешеную рекламу во всех городах на пути следования «белого теплохода». Как в свое время с юбилейной датой Пушкина, везде висели яркие отрывные календари, чтобы помнили: до юбилейного круиза осталось…

Слушая глуховатый мягкий голос друга Верной Руки, я едва не задремал над пустой стопкой и картонной папкой с несерьезными листами истории болезни Лимановой. Летний вечер незаметно перетек в мою любимую, подмосковную, красковскую ночь. В открытые настежь окна доносилась нежная монотонная песенка старого сверчка, ночные бабочки слетались на свет зеленой лампы. И только кожистых крупных жуков, друзей нашего детства, в последнее время почти не осталось на Венькиной земле…

Шурша листками (а чего тут только не было), я лениво размышлял над причинами исчезновения красковских жуков-рогачей… А дальше случилось нечто. Мы потом вспоминали с Ерохиным: именно я сидел лицом к открытым окнам, правда, Ероха отвлекал меня – чертил маршрут памятного круиза, бормоча названия городов, стоянок…

Соответственно, я и увидел это первым. Хотя – стоп! – сперва я услышал страшный прерывистый треск, точно кто-то тяжкой ступней приминал, ломал сухие ветки под окнами…

Ничего особенно-то страшного не было в этом треске (конечно, я не помнил, кустики или клумбы разбивали медсестры под окнами!), но неожиданно я ощутил нелепый детский страх – такой, что дернулась рука, и пустая стопка со звоном ударилась об пол.

Венич поднял на меня глаза – и резко обернулся к окну. И мы – уже вместе – явственно увидели в приоткрытом окне какое-то расплывчатое лицо, не понять, мужчины или женщины. Это лицо и сейчас стоит у меня перед глазами. Немыслимый ужас его черт заключался в уродливой и дикой детали: само лицо, бесполое, ватное и неживое, походило на лицо старой тряпичной куклы. И только глаза на нем, безумные и хитрые, в красных прожилках, смотрели прямо на нас – с издевкой. И нагло ухмылялся черный провал щербатого рта… Мы одновременно вскочили и бросились к окнам. Но никого там не оказалось; никаких кустов и цветов под моими окнами никогда не сажали; и даже декоративная цветущая дорожка душистого табака осталась нетронутой и непримятой. Интересно, случались ли в Венькином Центре еще когда-либо случаи одномоментных коллективных галлюцинаций, или мы окажемся первыми?