Джонни Тремейн - Эстер Форбс

На мистере Хэнкоке, верно, сюртук вишнёвого цвета, подумал Джонни. Он сам правит лошадью; вот он выскакивает из двуколки и велит своему расфуфыренному негритёнку привязать лошадь. Джонни решил начать с самых богатых купцов, постепенно снижаясь. Купца Лайта он, разумеется, пропустит. Первым делом он обратится к Джону Хэнкоку.

С места, где он сидел, было видно, как медленно причаливает какой-то большой корабль. Нет, это не береговое судно, не какое-нибудь судёнышко с Сахарных островов: кроме обычных грузчиков и носильщиков, встречать это судно пришло множество изящно одетых молодых людей.

Рядом с Джонни раздалось тяжёлое дребезжание большой кареты, и кучер, свесившись с козел, покрикивал на простых смертных:

— Дорогу! Дорогу!

Чёрные кони, блеск серебряной сбруи, громыхание рубиновой кареты по мостовой и знакомая эмблема на дверце: восходящее око. В глубине кареты смутно виднеется сам купец, Джонатан Лайт. Вероятно, он только что узнал, что прибывает его судно, и поспешно покинул свой дом на Маячном холме. Он поправлял кружевное жабо.

Джонни встал и пошёл вдоль набережной — поглядеть. Никто никогда не запрещал ему смотреть на Лайтов, но всякий раз ему самому становилось отчего-то совестно. Он узнавал их всех издали и всё про них знал. Знал, что у мистера Лайта сломан передний зуб. Знал, что миссис Лайт умерла, что два сына его утонули в отрочестве, а две дочки умерли в младенчестве: это он вычитал на шиферных могильных плитах на копсхиллском кладбище. Знал, что, кроме городского дома на Маячном холме, у них был ещё загородный дом в Милтоне. Джонни знал также и то, что мисс Лайт провела лето в Лондоне и теперь возвращается в Бостон.

Это была молодая женщина необычайно высокого роста, но при этом стройная и грациозная. Сейчас она медленно ступала по сходням той величавой и немного нарочитой походкой, что была в то время принята у дам высшего общества. Как часто бывало, что Джонни остановится где-нибудь посреди улицы и любуется ею: он — один из многочисленных зевак, она — светская красавица! Странная, сильная и немодная её красота вызывала в нём восхищение. Она была слишком крупна, к тому же в те времена почётом пользовались золотые локоны и розовая кожа. А у неё были прямые чёрные волосы, которые она пудрила и завивала только перед тем, как ехать на бал. Кожа её по контрасту казалась мёртвенно-бледной. Черты лица чеканны и строги. Недаром в стихах, которые слагались в её честь в Лондоне, да и здесь, в Бостоне, её всегда сравнивали с классическими богинями.

Но был в её мраморной красоте небольшой изъян: между размашистыми чёрными бровями, круто спускающимися к переносице, ютилась крохотная вертикальная складка — словно резец на мгновение выскользнул из руки ваятеля. Странное впечатление производила эта морщинка на челе у молодой девушки! Во всяком случае, для душевного спокойствия её близких, да и для её собственного, складка эта ничего хорошего не предвещала. Сейчас мисс Лайт сияла улыбками, приветствуя молодых людей, которые пришли её встречать. Джонни не обратил внимания на её наряд, зато скорняки, портнихи, белошвейки, перчаточники и ювелиры — все знали, что бостонская мода предстоящего сезона зависит от того, что Лавиния Лайт привезла из Лондона.

— Папа! Папа! — закричала она вдруг.

Подлинное чувство послышалось в её голосе, а в глазах затеплился мягкий свет — ни один из молодых людей не удостоился такого взгляда. Она кинулась на шею отцу, как самая обыкновенная деревенская девушка, которая радуется, что приехала наконец домой.

Джонни мысленно пожал плечами, не желая поддаваться ни чувству восхищения, ни зависти. Нарядная кукла! Жердь, к которой горох подвязывать! По сравнению с Медж и Доркас, которых Джонни преподносили как образец женской красоты, мисс Лавиния, конечно, казалась тощей. И потом, у неё скверный характер! Пусть подавится своими пирожными, сливочным пудингом, фаршированной индейкой и горячими булочками! Его терзал голод. Он забыл про Лавинию Лайт, представив себе изумительные блюда, которыми она могла бы подавиться.

Пожалуй, пора идти к Хэнкоку — он давно в конторе и, верно, найдёт время поговорить со способным мальчиком, который пришёл наниматься на работу. Может быть, рука не помешает Джонни быть каютным боем.

Оказалось, однако, что контора крупного купца совсем не то, что лавочка ремесленника, и что к купцу так, запросто, как к хозяину мастерской, не попадёшь. Джонни заранее решил объявить о своей руке мистеру Хэнкоку в самом начале разговора; однако он вовсе не был расположен выложить всё это клерку, который остановил его в наружной комнате. Ему он просто сказал, что ищет работы.

Клерк спросил его, умеет ли он читать и писать.

Джонни ответил, что умеет.

Тщедушный и близорукий джентльмен протянул ему какой-то акт и попросил прочитать вслух. С этим Джонни прекрасно справился.

После этого к ним вышел мистер Хэнкок, который всё это время сидел у себя и грелся подле небольшого камина. Его заинтересовала интонация мальчика, ибо Джонни, хоть в устном разговоре и впадал в грубый, небрежный диалект Хэнкокской пристани, читая, неизменно возвращался к более чистой речи, которой его учила покойная мать.

Мистер Хэнкок не узнал в Джонни подмастерья мистера Лепэма, который так опрометчиво пообещал сделать сахарницу ко дню рождения тётушки Лидии.

— Подсчитай-ка это, братец, — сказал он, протягивая Джонни накладную, которую держал в руках.

Джонни с лёгкостью выполнил сложение. Ему предложили ещё несколько задач, которые он решил устно.

Клерк и купец обменялись взглядами. Мистер Хэнкок сказал:

— Если вы пишете так же хорошо, как читаете и считаете, я вас возьму сюда, в контору. Я как раз ищу такого мальчика. Ваше умение писать…

— Письму меня учили.

Но тут Джонни вдруг испугался. Клерк положил перед ним лист бумаги и обмакнул перо в чернила и подал ему.

— Напишите: «Джон Хэнкок, эсквайр». Джонни уставился на бумагу. Наконец-то он нашёл себе место по душе! Он слышал, что многие из тех, кто поступал в услужение к крупным купцам, кончали тем, что сами выходили в купцы. Неужели он не напишет, если очень уж постарается? Всего три слова ведь: «Джон Хэнкок, эсквайр». Рука его судорожно дёрнулась из кармана, схватила перо. Буквы получились корявые и неуклюжие, словно написанные левой рукой.

Клерк усмехнулся:

— Мистер Хэнкок, более безобразного почерка я в жизни своей не видывал.

Купец сказал:

— Что с тобой, мальчик, неужели ты не можешь написать лучше? Может быть, ты волновался?

Джонни тупо уставился на свои каракули.

— Видит бог, — прошептал он, — лучше у меня не получится. Я старался как мог.

— Да у парня рука повреждённая — глядите, мистер Хэнкок!

Мистер Хэнкок быстро отвёл свои красивые глаза.

— Ступай отсюда, мальчик, ступай. Знал, что не можешь работать, а пришёл зачем-то, заставил меня потратить на тебя драгоценное время и…

— Но… я думал, вы можете меня устроить боем на корабль!

— Чтоб носить капитану грог? Помогать ему во всём, быть расторопным слугою? Ну нет, моим капитанам калеки не нужны. Иди же, иди отсюда, поскорее!..

Джонни побрёл дальше. «Я обжёг себе руку, отливая серебряную сахарницу для тебя, а теперь — «иди-ка отсюда поскорей»!

Он бросился на землю в тени парусного сарая — в этот поздний сентябрьский день было жарко, как летом. Корабельщики стучали молотками, скрипели деревянные колёса, где-то раздался боцманский свисток. У одного Джонни не было дела.

Знакомая потешная фигурка пробиралась к нему среди бочек с чёрной патокой, мешков и воловьих упряжек. Это был Джеху, негритёнок мистера Хэнкока. Он вертел головой из стороны в сторону. Заметив наконец Джонни, он подошёл к нему и затараторил, как попугай:

— Мой хозяин мистер Джон Хэнкок, эсквайр, приказал подать этот кошелёк бедному мальчику-работнику в драных башмаках, который только что покинул контору, и пожелать ему удачи.

Кошелёк оказался тяжёлым. На всю эту медь можно будет прожить несколько дней, не зная голода. Джонни открыл кошелёк. В нём была не медь, а серебро. Весь Джон Хэнкок был в этом: сперва отвернуться от зрелища чужого страдания, а потом всё же сделать щедрый подарок пострадавшему.

4

У Джонни уже час назад, когда он только представил себе лакомства, которыми Лавиния Лайт могла бы при желании объесться, засосало под ложечкой. Он не завтракал, а весь его ужин накануне состоял из селёдки да кружки молока. Наступил полдень, и он мечтал о еде — не просто о грубом хлебе, сыре, эле и яблоках, составлявших его обычное меню, а об изысканных и неведомых кушаньях, запах которых часто щекотал его нос, раздаваясь из кухонь богачей или дорогих харчевен.

Он решил ещё поддразнить свой аппетит, переходя из одной харчевни в другую, сравнивая, где вкуснее пахнет. В «Виноградной лозе» кухарка жарила ростбиф, поливая его сверху горячим жиром, чтобы мясо не пригорело. На огне клокотал начинённый пряностями пудинг. В «Королевской кофейне» поросёнок покрылся такой румяной и хрустящей корочкой, что, казалось, вот-вот лопнет. Джонни пустил было слюну, глядя на поросёнка, но всё же проследовал дальше. И всюду, куда он приходил, нос ему щекотал запах шоколада и кофе. Ни того, ни другого ему не приходилось отведывать. Он остановился перед дверьми кухни «Чёрной королевы». То, что он увидел там, произвело на него такое действие, словно он проглотил живого котёнка, но терзания эти были сладостны, ибо карман его был набит серебром мистера Хэнкока. В его власти было утихомирить «котёнка» в любую минуту. Итак, он двинулся к «Голове Кромвеля», а оттуда обратно, на Союзную улицу. Решение было принято: он пообедает в «Чёрной королеве», ибо там, он видел, кухарки жарили бесчисленное количество крохотных голубей — каждый был начинён ароматным фаршем, каждый завернут в ленточку бекона. А из кирпичной духовки выходили пироги — с яблоками, с мясом, с тыквой, со сливами. Корочка на них была толстая, рассыпчатая и слоёная и походила на подгоревшую папиросную бумагу.