Бойня - Луи-Фердинанд Селин

– Вы из коммерсантов, – говорит он мне наконец, – для вас это дело привычное… Отправляйтесь! Вот двадцать франков. Купите что-нибудь из местных изделий… [пропуск] у двери в драгунскую столовую. Должно быть, он забыл еще что-то. Он никак не мог вспомнить. Мы спросили, как пройти на улицу борделей. Мы искали бордель для военных. Искали долго и старательно, чтобы не ошибиться. Местное белое вино было намного лучше нашего, но стоило чудовищно дорого. Это не располагало к трате денег на проституток. Прежде всего, у нас на это уже не хватало нужной суммы. В Нанси вояки тоже сидели без увольнений. В борделе были только мы пятеро. Одна из баб гадала на картах. Лакадан видел, как мы туда заходили. Он нас догнал. Он входит в наш бордель с каким-то старшим сержантом из гусар. Все встают. «Вольно!», – командует он. Он просит показать ему подарок. Все находят это удачным приобретением, говорят, что у меня есть вкус. Я снова запаковываю его. Я боюсь, как бы они его не помяли. Лакадан был пьян, тот, другой тип – тоже. Шли неверной походкой. Мы чувствовали себя неловко оттого, что они сидели рядом с нами.

– Эй ты, шлюха! – говорит он вдруг этой уродине. – Я знаю будущее лучше, чем ты!

Остальные смеются. Они подходят, чтобы оценить на ощупь его мужское достоинство. Он сопротивляется.

– Лучше, чем ты, дешевая шлюха! Это так же точно, как то, что у тебя жопа гнилая!

Они отвечают. Они не боятся.

– У тебя у самого жопа прогнила до ушей!..

Гусар влезает на скамью. Лакадан сбрасывает его. Он садится на свое место. Поет.

Знаком ли ты со шлюхой из Нанси?Теперь у всех нас сифилис, мерси!

Мы смеялись, чтобы не раздражать его. Все же не слишком громко. Он приспускает брюки. Показывает жопу.

Приложение III

Дневник кирасира Детуша (1913)

[с. 1] Я не сумел бы объяснить, что побуждает меня записывать свои мысли.

[с. 2] Тому, кто прочтет эти страницы.

[с. 3] Этот грустный ноябрьский вечер переносит меня на тринадцать месяцев назад, к моему прибытию в Рамбуйе, когда я даже не догадывался о том, что меня ожидало в этой очаровательной обители. Сильно ли я изменился за этот год, думаю, что да, [с. 5] потому что казарменная жизнь вместо того, чтобы привести меня в состояние, в котором мой разум был бы переполнен планами и намерениями, пусть даже, увы, совершенно несбыточными, изменила меня таким образом, что сегодня, [с. 7] полностью приспособившись к той жалкой жизни, которую мы ведем, я охвачен депрессией, в которой чувствую себя так же привычно, как птица в небе или рыба в воде.

Я также никогда не обнаруживал обширных познаний ни в какой области.

[с. 9] Эти заметки, насколько об этом можно судить по прозрачной бледности выцветших чернил, являются глубоко личными и написаны с единственной целью запечатлеть некий период в моей жизни (возможно, уже завершившийся), первый по-настоящему мучительный прожитый мною период, впрочем, может быть, не /с. 11] последний. Эти страницы мне диктуют случайно выбранные мною дни. В них будет отражено разное состояние духа, в зависимости от прожитых дней и часов, так как со времени моего зачисления в часть я стал подвержен резким перепадам физического и морального состояния.

[с. 13] 3 октября – Прибытие – Караульное помещение, полное унтеров с тяжелой походкой. Псы много о себе воображают. Зачисление во взвод, 4-й, Лей-т Ле Муан – хороший парень, Кужон – злой двуличный лицемер – [с. 15] барон де Лагранж (добрый и искренний офицер, но с легким нервным расстройством и подверженный приступам, причину которых, должно быть, как я думаю, нужно искать в чрезмерных возлияниях времен его молодости).

[с. 17] Свои первые шаги в военной жизни я делаю под опекой этого странного старшего сержанта. Не забывая и о Серва, разжалованном бывшем Псе… лицемерном и грубом, с хорошо подвешенным языком, качеством, характерным для хвастливого южанина [с. 19] поразительные хитрость и эгоизм. Не помешало бы ему быть малость полюбезнее, сколько раз он доставлял мне огорчения и неприятности, которых, впрочем, у меня и без него хватало, [с. 21] от долгов до воровства, на которое я старался не обращать внимания, – ко всему этому примешивалось чувство сильной тоски по свободе, состояние, мало способствующее успехам в военной подготовке.

[с. 23] Сколько ужасных побудок под фальшиво-бодрые звуки трубы пробуждали в вашем мозгу горькие и мучительные картины нового дня новобранца.

[с. 25] Эта беготня в конюшни в утреннем тумане. Стук башмаков на лестнице, тяжкий труд в полумраке конюшни. Какая благороднейшая профессия – быть военным. А может быть, на самом деле, настоящее самопожертвование и состоит [с. 27] в уборке навоза при тусклом свете грязного фонаря?… В то время, когда бригадир только начинал учить меня уму-разуму, меня жутко невзлюбил [с. 29] один молодой, очень энергичный офицер, к тому же я постоянно подвергался насмешкам со стороны тупого унтера, я с детства боялся лошадей, в общем, я вскоре не выдержал и начал серьезно задумываться о том, чтобы податься в дезертиры, в чем видел единственное спасение от этих страданий.

[с. 31] Сколько раз я возвращался после чистки конюшни и, лежа в своей постели, охваченный безумным отчаянием, несмотря на то что мне было уже семнадцать лет, плакал, как первопричастница. Я чувствовал себя [с. 33] опустошенным, я старался только для вида, внутри у меня была пустота, я не чувствовал себя настоящим военным – я слишком долго считал себя таковым – может быть, это было слишком рано для моего возраста, а может быть, [с. 35] такие же чувства испытывают и те, кто старше меня по возрасту, и в подобных обстоятельствах они тоже ощущают, как сердце скачет у них в груди, словно брошенная в море бутылка, подпрыгивающая на волнах, оскорбления [с. 37] и чувство, что это никогда не кончится, – я все это выстрадал, и свою боль, и осознание того, что мне недоставало мужественности. Я чувствовал, что все высокопарные речи, которые я произносил в течение месяца [с. 39] с юношеской энергией, были только фанфаронством и что на самом деле я был всего лишь незадачливым новичком, растерявшим половину своих умственных способностей и использующим оставшуюся половину [с. 41] только для того, чтобы констатировать полное отсутствие этой энергии. И вот, находясь уже на дне этой пропасти, я начал постигать самого себя и свою душу, то, во что нельзя по-настоящему проникнуть, я думаю, [с. 43] без того, чтобы не объявить войну себе самому. Так же, как во время катастроф можно увидеть лучших представителей мужской половины человечества, топчущих женщин и теряющих человеческий облик, [с. 45] как последний бродяга. Так же и я внезапно увидел свою душу освободившейся от иллюзорного стоицизма, в который ее заключили мои убеждения, чтобы могла оказывать сопротивление только ее бедная [фраза не закончена).

[с. 47] Что на свете может быть печальнее, чем вторая половина декабрьского воскресенья в казарме? И все-таки эта печаль, которая повергает меня в глубокую меланхолию, стоит мне [с. 49] из нее выйти – и мне кажется, что моя душа смягчилась, что только при таких обстоятельствах я могу осознать, что же я представляю собой на самом деле. Поэтическая ли ‹я› натура ‹?› Нет! я так не думаю – просто [с. 51] меня часто охватывает грусть, и если я не могу ее прогнать по каким-либо причинам, она вскоре разрастается до таких невероятных размеров, [с. 53] что эта глубокая меланхолия незамедлительно вбирает в себя все мои житейские горести и все это терзает мне душу.

[с. 55] Я очень чувствителен и восприимчив по натуре – малейшая бестактность или неделикатность способны оскорбить меня и причинить мне страдания, потому что в глубине моей души – [с. 57] скрыта такая гордыня, которая пугает меня самого – я хочу властвовать над людьми не искусственно созданной властью, такой, как военное восхождение [в точности соответствует оригиналу], но я хочу [с. 59] позже или как можно раньше стать всесторонне развитым человеком – стану ли я когда-нибудь таким, будут ли у меня необходимые средства, чтобы обрести свободу действий, которая позволит мне развить мои способности? Я хочу добиться своими собственными /с. 61] силами такого финансового положения, которое позволило бы мне осуществлять все мои фантазии. Ах. суждено ли мне быть вечно свободным и одиноким, со своим слишком чувствительным сердцем [с. 63] для того, чтобы найти спутницу жизни, которую я мог бы любить долго? Я не знаю. Но чего я хочу прежде всего, так это жить [с. 65] бурной жизнью, полной приключений, которые, я надеюсь, волею провидения встретятся мне на жизненном пути, и не закончить свои дни, как большинство других, прожив на земле череду [с. 67] однообразных, бездеятельных дней, ведя жизнь, в которой нет места крутым поворотам судьбы, дающим возможность нравственного самоусовершенствования – [с. 69] если мне придется пережить великие потрясения, которые, возможно, уготовила мне жизнь, я не буду чувствовать себя несчастным, как другие, потому что я хочу все изведать и все познать, [с. 70] короче, я гордец – порок ли это? я так не думаю, – и это приведет меня к разочарованиям или, может быть, к успеху.