Казанское губернаторство первой половины XIX века. Бремя власти - Алсу Бикташева

О достоверности донесений губернских штаб-офицеров судить трудно. Начальство читало их внимательно и регулярно, при этом жандармы не несли ответственности за допустимость ложных сведений. На это прямо указывал сам Бенкендорф: «Штаб-офицеры обязаны мне доносить о всех злоупотреблениях, до них дошедших, и донесения делают свои на слухах, которые не имеют способа проверять подробным исследованием без предписания начальства, и потому не могут и ответствовать за достоверность оных»[178]. Как правило, в донесениях не указывался источник информации, в текстах имелись лишь отсылки – «по достоверным слухам замечательно», «вынужден представить вашему превосходительству общее мнение», «составлен мной из частных весьма верных сведений», «основано на слухах и частно на собственных убеждениях». Удалось встретить и более откровенную запись: «…осмелюсь уведомить, что должного уважения г. губернатор не имеет. Я не смел бы положиться на слухи, для столь уважительного лица в губернии, но сам всему очевидец»[179].

Так сложилось, что в границах исследуемого периода основными коммуникативными каналами получения знаний о состоянии власти казанских губернских властей служили сенаторские ревизии и сводки жандармских офицеров. В первой четверти XIX в. верховная власть предпочитала гласные источники информации, во второй четверти – тайные донесения. Постепенно сужался круг должностных лиц, имевших доступ к этим сведениям. При Николае I в него входили министры юстиции, внутренних дел и шеф жандармов. Естественно, что тексты тайного наблюдения предназначались для служебного пользования и носили секретный характер. Исключение составляли административные происшествия, ставшие предметом сенатского разбирательства. Думается, избирательность сюжетов этих «распубликований» следует рассматривать как рассказ государства о самом себе.

Деятельность надзорных органов власти содействовала укреплению имиджа верховной власти, целенаправленно выступая в защиту населения от злоупотреблений губернской администрации. Вместе с тем гласный надзор Сената не принес ожидаемых изменений в систему функционирования губернских властей, что привело к свертыванию этого механизма надзора и переходу на интертекстуальные формы контроля. При Николае I общественное мнение стало фиксироваться «по долгу службы» в донесениях жандармских офицеров. Их содержание не подвергалось жесткой регламентации. Они представляли собой своего рода персональные тексты должностных лиц, обремененных служебной ответственностью.

Глава III

Кредит доверия: «превышения» и «злоупотребления властью»

Начало XIX в. ознаменовалось для Казани громким событием, в результате которого военный губернатор Павел Петрович Пущин и гражданский губернатор Александр Ильич Муханов были отрешены от должности и отданы под суд. Инцидент казанской губернской администрации стал причиной издания Александром I указа от 27 сентября 1801 г., запрещавшего употребление полицией при дознании и следствий каких бы то ни было истязаний, «допросов с пристрастием» под страхом кары. В нем говорилось: «…чтоб, наконец, самое название пытки, стыд и укоризну человечеству наносящее, изглажено было навсегда из памяти народной»[180]. Далее предписывалось всем гражданским губернаторам, губернским правлениям, палатам уголовного суда и всем присутственным местам, «чтоб не ослабляя силы закона, во всяком случае основывали они производство дел на точном изыскании истины, не лишая невинность всех удобовозможных к оправданию ее способов, и тем достигали той человеколюбивой цели, каковая в Высочайшем Указе об изглажении из народной памяти пыток предначертана».

В западных государствах под влиянием идей Просвещения уже с середины XVIII в. стало заметным стремление пересмотреть отношение к пыткам. В тех странах, где действовал институт присяжных, сложились традиции публичного суда, существовала адвокатура, пытки исчезли рано. По этому пути двигалась вся Европа. В Англии и Швеции пыток не было уже в XVI в., пытку в Пруссии отменили в 1754 г., в Австрии – в 1787-м, во Франции – в 1789 г. Пытка в России дожила до реформ Александра II, хотя формально, благодаря «казанскому инциденту», и была отменена указом 1801 г.

В. С. Турин. Казанские судебные места

Это событие не осталось без внимания С. М. Шпилевского[181], Н. П. Загоскина[182], Н. Ф. Дубровина[183]. Оно получило отражение на страницах многотомного юбилейного издания по истории Министерства военных дел[184], но в ракурсе должностных наказаний эта история не анализировалась. Название сенатского дела – «О суждении бывших в Казани губернаторов: военного – Пущина и гражданского – Муханова, губернского прокурора Княжевича и присутственных тамошней Уголовной Палаты, Городского Магистрата и Полиции за бесчеловечные подсудимым пытки»[185] – уже настраивает на его исход. Это дело представляет собой фолиант объемом в 584 листа, частично поврежденный. Отложившиеся в нем документальные сведения способствуют уяснению механизма взаимодействия монарха, Сената и губернской администрации, конкретизируют процедуру отрешения губернатора за превышение своих полномочий.

Обратимся к законодательной предыстории. 8 ноября 1774 г. губернские учреждения получили секретный указ Екатерины II о неприменении пыток в виде телесных истязаний. Формально пытка оставалась в арсенале следователя, как и в законодательстве, но в действительности была запрещена этим секретным указом. К подследственным применяли угрозу пытки на словах. Приготовленный к пытке человек не знал, что эта мера запрещена, думал, что угроза пытки осуществится, поэтому мог признаться в преступлении. Пытка при Екатерине II не была отменена официально, завершением следственного процесса считалось личное признание подследственного в совершении преступления, и поэтому пытка, как лучшее средство достижения такого признания, оставалась в арсенале следствия. Подследственных по-прежнему пытали, особенно в провинции.

Летом 1801 г. Александру I доложили, что казанская полиция, находившаяся в ведении военного губернатора Пущина, прибегает к истязаниям и жестоким пыткам в ходе следствия с целью получения признаний вины от подозреваемых в преступлениях. Сведения эти содержались в доносе на имя царя за подписью подпоручика Антона Унгебаура, проездом оказавшегося в Казани. Сведения от лица незаинтересованного, случайного и к тому же военного, привлекли внимание молодого императора. Для расследования обстоятельств дела в Казань был отправлен флигель-адъютант царя, подполковник барон Петр Романович Альбедиль. Он прибыл в город 31 августа инкогнито и удостоверился в справедливости сообщения. Дело в том, что Казань неоднократно страдала от крупных пожаров, причиной которых считались поджоги. В конце июня 1801 г. в доме казанского мещанина Оловяшникова произошел пожар, в поджоге обвинялся казанский мещанин Яковлев. Последний был взят под стражу и отведен в 1-ю полицейскую часть, где на допросе в поджоге не сознался, затем его жестоко пытали и подвергли публичной казни. «В середине казни и даже по совершении оной тогда, как не имел он уже причин искать во лжи спасения, он призывал всенародно Бога в свидетели своей невинности и в сем призывании умер»[186]. Ропот собравшейся толпы вызвал у присутствовавшего при расправе Унгебаура первые сомнения в законности происходящего и подтолкнул к написанию доноса императору.

П. Р. Альбедиль

По результатам расследования царского порученца 27 сентября издается именной указ Сенату, по которому и началось судебное разбирательство «казанского случая». 16 октября оба губернатора по распоряжению Александра I были отрешены от власти. По мнению Сената, вина генерал-лейтенанта Пущина состояла в том, «что когда мещанин Яковлев по мнимому подозрению был взят в первую часть города под стражу и в допросе в зажигательстве дома мещанина Оловяшникова не признался, то он, губернатор, сам приказал о вторичном допросе перевести его в третью часть, ведомую частным приставом Столбовским, сем образом и допустил и попустил он, военный губернатор, возникнуть первому началу законопротивной жестокости в пристрастных расспросах пытками…»[187]. Вместо того чтобы «быть заступником утесненных и оказывать доброхотство, любовь и соболезнование к народу», он подал приставу Столбовскому повод пытками «исторгать из невинных подсудимых признание». Затем, уже по приказанию Столбовского, «переодетые люди, в неосвещенном месте, стянули Яковлеву руки на спину, крепко связали ноги, трясли, давили его для умножения боли и таким терзанием вынудили признание»[188]. Очевидно, что истязатели, скрывая личности, хорошо понимали противоправность своих действий. Квартальный офицер 3-й части Чеботарев дал свидетельство, что Яковлев подвергался пыткам, так как у него были сломаны руки. Кроме того, в беседе с подпоручиком Унгебауром пристав признался, что во время пожара в пределах 1-й полицейской части, на Проломной улице, был взят еще один подозреваемый, пьяный ремесленник Мухин, которого тоже по приказанию военного губернатора привезли в ту же 3-ю часть, где жестоко пытали. Однако он под пытками не признался и был отправлен домой.