Смерть в Риме - Вольфганг Кеппен

— Вы тоже нездешний!

Они говорили по-немецки. Он подсел к ним.

— Здорово, — промычал один из них.

Подошел официант. Юдеян сказал:

— Пильзенского.

Мужчины за столом ухмыльнулись. Юдеян добавил:

— На всех. — Те снова ухмыльнулись. С официантом они говорили по-итальянски. Это были прожженные субъекты. Официант ухмыльнулся. Соседи по столу называли Юдеяна «земляк», друг о друге они говорили «мой корешок». Юдеяна тянуло к ним. Он знал людей такого сорта: отчаянные головорезы, штрафники. Их лица походили на лица покойников, умерших от дурной болезни. Подали пиво. Оно щипало язык, по вкусу напоминало шипучий лимонад, в который подмешан яд, зато было холодное. Кружки запотели. Оба соседа подняли запотевшие от холода кружки с ядовитым на вкус пивом, приветствуя Юдеяна. Они знали обычаи. Они расправили плечи, щелкнули под столом каблуками. Юдеян тоже. Он всегда соблюдал обычаи. Официант подал горячее. Очевидно, заказали соседи по столу. Ломтики жареного лука шипели на больших рубленых бифштексах. Они принялись за еду. Набивали себе утробу. Жареный лук понравился его собутыльникам, жареный лук понравился Юдеяну. Подружились.

— Вкусно, как дома, — сказал один.

— Чепуха! — ответил другой. — Вкусно, как в армии. Вкусно меня кормили только в армии.

— Где служил? — спросил Юдеян.

Оба ухмыльнулись.

— Сними-ка очки, — сказали они. — Ты, видать, тоже не новичок. — Юдеян снял синие очки. Он внимательно посмотрел на обоих. Вот его истинные сыновья. Он охотно вымуштровал бы их. Тогда они годились бы в дело. Он подумал: прожженные ребята.

— Я, кажется, тебя знаю, — сказал один. — Определенно я тебя где-то видел. Впрочем, это не имеет значения. — Да и что могло иметь значение? Они назвали номер своей части. Юдеян знал их часть хорошо, отряд отъявленных головорезов, изрядно скомпрометированных, отряд отчаянных, их бросали туда, где регулярные части не годились. Они перебили немало народу. Их часть подчинялась Юдеяну. Фюрер использовал ее для расправы с гражданским населением. Они истребляли народы. Юдеян осведомился об их командире, ловкий был парень, весьма полезная бестия. Они ухмыльнулись. Один начертил в воздухе петлю и затянул ее.

— В Варшаве, — добавил другой.

Разве Варшава не была нашей, разве Париж не был нашим, разве Рим не был взят нами?

— Чем же вы занимаетесь? — спросил Юдеян.

— Да так, разъезжаем но белу свету, — ответили они.

— И давно уже?

— Давно.

— Сами-то вы откуда?

— Из Вены. — Они не были немцами, восточная помесь, австрийские эсэсовцы, эти всегда выходили сухими из воды. Юдеян смотрел на них, как кобра смотрит на жабу, а они принимали его за гигантскую лягушку. Но он смотрел на них также с благосклонностью, с расчетливостью человека, который разводит змей и поставляет пресмыкающихся в лаборатории для вивисекции и получения ядов. Ведь Юдеян посылал немало юнцов и мужей в зловонную кровавую лабораторию мировой истории, он посылал их на испытательную станцию смерти. Может быть, открыться им? Может быть, завербовать их туда, в пустыню? Он не побоялся бы назвать свое имя, но после того как он запросто ел и пил с ними, высокое звание не позволяет ему открыть свое инкогнито. Командующему убийцами не полагается сидеть за одним столом со своими подручными, это противоречит офицерскому этикету.

Они сказали:

— У нас есть легковая машина. — Они называли это «организовать». Они научились «организовывать». Они все еще занимались этим. Юдеян заплатил по своему счету. Они, видимо, надеялись, что он заплатит и за них, это забавляло его, но Юдеян никогда не платил по чужому счету. В его бумажнике имелись деньги разных стран, он не мог толком разобраться в этих больших измятых бумажках, в астрономических цифрах расшатанного войной курса. Война — это сам Юдеян, и ему чудилось, будто он помогал обесценивать деньги и непомерно раздувать курс валюты; это вызывало в нем и удовлетворение, и отвращение. Собутыльники помогли Юдеяну разобраться в курсе валюты: они «организовывали» и биржевые операции, умели ловка вытянуть любые суммы, раздобыть доллары за бесценок. Юдеян презирал деньги, а нужно ему было много. И он тщательно следил, чтобы его не обокрали. Маленький Готлиб всегда восхищался богачами и всегда их ненавидел. Юдеян охотно жил, как живут богачи, но их жизнь презирал. Он даже пытался превзойти их. Богачи были глупцами. Они считали Юдеяна лакеем, который должен устраивать их дела. Однако лакей стал тюремщиком и держал их под стражей. Но в конце концов и эти пленники улизнули от Юдеяна. Богачи опять разбогатели. Они опять были на свободе. Они опять поумнели. И маленький Готлиб снова стоял в уголке, восхищаясь и ненавидя. Иной раз кусок пирога перепадал и ему. Положение звезд не было неблагоприятным для Юдеяна. Валленштейн верил в астрологию. Марс, Меркурий и Клио теперь ютились в жалких мышиных норах. Усталые, унылые, сварливые, завистливые, корыстолюбивые, алчные и всегда ненасытные, они продолжали прелюбодействовать друг с другом. Об их преждевременных родах, о выкидышах возвещает пресса. Юдеян вышел вместе с австрийцами, вместе с трупнолицыми, ухмыляющимися парнями, вместе с весьма полезными «организаторами», братьями по духу и соратниками по борьбе, — вышел из погребка. Соратники. Крысы. По каменным ступенькам взбирались крысы.

Адольф обессилел, и я снова предложил ему выпить вина, но он снова отказался, а я подумал, что он, наверно, так же изнуряет себя, когда исповедуется своему начальству. Я не его исповедник, и мне нечего ему прощать. Я не видел грехов. Я видел только жизнь, а жизнь никому нельзя простить. И советовать я ему ничего не мог. Кто имеет право давать советы? Он не сказал ничего и вместе с тем сказал так много, воскликнув:

— Она же моя мать, он же мой отец!

Так я узнал, что они в Риме, мои родители, мой брат Дитрих, тетя и дядя Юдеян; оказывается, он жив, и это Адольф сидит в моей комнате, хотя и не совсем такой, каким казался мне раньше, ведь одежда священника отделила его от нас, он освободился, но я не хотел знать, какой ценой, я сам освободился от них и тоже не хотел знать, какой ценой. Куда же теперь бежать, раз они и здесь преследуют меня? Адольф уже встретил их, вернее, свою мать, которая, по его словам, произвела на него ужасное впечатление. И когда он сказал мне: «Это мой отец, это моя мать», я не хотел об этом слышать. Больше не хотел. Я освободился от них. Я чувствовал себя свободным. Я верил, что освободился, и желал остаться свободным, и я не был христианином. Но не так, как дядя Юдеян, который тоже не был христианином, я не был врагом христиан, я только не ходил в церковь, вернее, я ходил по церквам, и немало, но не ради церковной службы, а если и шел к церковной службе, то не к их службе, не к той, которую они признавали. Но раз Адольф был христианином и священником, то он знал слово божье, знал, что надо оставить отца своего и матерь свою, — разве он их не оставил?

Адольф закрыл лицо руками. Он рассказывал мне о последних днях военного училища, о последних днях этой цитадели национал-социалистского воспитания, где из нас готовили пушечное мясо и откуда фюрер рассчитывал получить пополнение. Нас и раньше обучали бросать ручные гранаты, учебные гранаты, взрывавшиеся на школьном лугу с оглушительным треском и вспышками пламени, а им стали потом давать настоящие боевые гранаты, ребята вешали их на поясной ремень, но для всех гранат не хватало, и в ход пустили старые, уже ненадежные трофейные гранаты греческого производства; одного парня граната разорвала на куски; спусковой шнур зацепился за плечевой ремень портупеи, и, когда он двинулся с места, граната взорвалась, так, во всяком случае, объяснили им наставники; потом они роздали ребятам винтовки, трофейные винтовки, захваченные в дни былых побед, с уже заржавевшими стволами, и ребята должны были вместе со стариками из фольксштурма защищать орлиное гнездо, убежище разбитых, но все еще кровожадных богов; однако, на их счастье, боги стали пожирать друг друга и обезумели еще до своей смерти, а старички из фольксштурма улизнули в соседние леса и горы или попрятались в погребах и на сеновалах, молодцеватые наставники же шныряли туда и сюда, как мыши, настал час расплаты за сало, которое они съели, — теперь они попали в мышеловку, сидели в прочной клетке, которую сами усердно помогали сооружать; затем стало известно, что пойдет еще один поезд, и воспитатели послали ребят домой, без винтовок и ручных гранат, но в коричневой форме, а домой уже нельзя было попасть, дом остался только в воспоминаниях. Их поезд недалеко ушел. Его обстреляла штурмовая авиация. Как разъяренные шершни, жалили пули сквозь стекла, сквозь жесть и дерево вагонов. Адольфа не задело, но поезд так и остался на месте, словно неподвижный, пригвожденный к земле червяк. Юнцы двинулись дальше пешком по железнодорожной насыпи, галька сыпалась из-под ног, они спотыкались о шпалы, потом они увидели другой поезд, также застрявший в пути, в нем были заключенные из концлагеря. Скелеты глядели на ребят. Мертвецы глядели на них. Мальчикам, одетым в коричневую нацистскую форму, стало страшно. Однако они и сами не знали, чего они боятся. Они же маленькие германцы! И даже избранные, отмеченные свыше! Но они боязливо шептали: