Изумрудные зубки - Ольга Степнова

Татьяна залпом допила свое пиво и почувствовала, что голод совсем отступил.

– Слушайте, – сказала она, – а может, его похитила та самая женщина, которой он слал переводы? Наверное, она его шантажировала, а потом решила похитить. Кстати, за этот месяц есть перевод?

– Нет, – покачала головой Таня. – Но это не говорит ни о чем, месяц еще только начался. И потом, девочки – пистолет! Откуда он у него? Зачем? Значит, он чего-то боялся? К чему-то готовился? Знаете, я честно говоря, не думаю, что он приобрел его для того, чтобы защищаться от женщины.

– Ну-у, это смотря какая женщина! – Сычева встала, сходила к стойке и заказала всем еще по кружке пива.

Они сидели молча, пока официант не принес заказ.

– Не знаю, – тихо сказала Татьяна, – но мне все-таки кажется, что дело гораздо серьезней, чем просто обиженная женщина.

– Когда кажется, вешалка, креститься, молиться и поститься надо. Значит так, девки! Операция номер один. Мы находим эту Людмилу Сергеевну и отпрессовываем ее по полной программе: кто такая, за что деньги стрижет с Афанасьева, на что тратит, и куда исчез Глеб. Я буду не я, если она у меня не заговорит, как миленькая, – Сычева похлопала себя по оттопыренному карману, где лежал пистолет.

– Танюха, верни оружие, я его спрячу, – попросила Таня. – Нельзя такое в кармане таскать.

– Тань, извини, но ты такая клуша, что пока его спрячешь, оно у тебя десять раз ненароком выстрелит. Пусть уж у меня греется.

– Ты, Танюха, тоже извини, но, боюсь, что ты с твоим темпераментом начнешь по кошкам палить. Отдай пистолет.

– Завтра поедем к Павловской, – проигнорировала ее слова Сычева.

– Втроем?! – изумилась Таня.

– А что? По одиночке мы кто? Фифочки, дамочки, жены, любовницы. А вместе мы – банда! Банда трех Тань! Всех троих по башке не огреешь! – У Сычевой заблестели глаза, она начала активно жестикулировать.

Татьяна вдруг представила, что сказал бы папа, узнай, что она стала членом банды трех Тань. Ей стало смешно и она рассмеялась.

– А кто главарь, девушки? – спросила она у Сычевой, не сомневаясь в ответе.

– Я!! – заорала Сычева.

– Нет, – вдруг перебила ее Афанасьева и расправила на груди жабо. – Главарь, девочки, – я. Я жена, я и – батька Махно!

– Тогда я оруженосец, – неожиданно легко согласилась Сычева с таким раскладом. – Оруженосец Санчо! И пистолет остается у меня.

– Тс-с-с! – приложила к губам палец Татьяна. – Потише про пистолет. А я-то кто в вашей банде?

– Ты? – пьяно удивилась Сычева. – Ты, вешалка, просто боевая единица. Солдат Пронькин.

– Не знаю такого, – рассмеялась Татьяна.

– Это не исторический персонаж. И не литературный. Этого героя я сама придумала, только что. Ха-ха-ха! Ой, девки, страшно-то как! – Сычева перестала смеяться и обхватила себя руками за плечи. – Страшно. И странно все как-то. Вот даже то странно, что проводить вместе время стало входить у нас в привычку.

– Да, и причем, время проводить со спиртным, – усмехнулась Таня.

– Это пиво-то спиртное? – возмутилась Сычева. – Пиво – хлеб!

– Что-то от этого хлеба у меня голова кружится и язык заплетается. – Таня женственно потерла виски. – Значит так, банда, завтра утром, в десять ноль-ноль, назначаю сбор у меня дома. Завтра суббота, и утро – самое время застать эту Павловскую дома. Форма одежды – спортивная. Вдруг придется бегать, прыгать и драться. Девочки, вы готовы драться?

– Готовы! – синхронно кивнули Татьяна с Сычевой.

– А куда мне эти булыжники девать? – Сычева достала из кармана зеленые камни и поиграла ими в ладони, как китайскими шариками.

– Отдай мне, – забрала у нее камни Таня. – Я их в цветочный горшок положу для украшения. Красивые камешки.

– А еще нужно распаролить этот загадочный диск, – вмешалась Татьяна.

– Это я беру на себя, – сказала Сычева и восторженно вдруг добавила: – Слушайте, а ведь хорошо сидим?!

– Я бы предпочла сидеть дома с книгой, – мечтательно сказала Таня. – И чтобы Глеб на кухне курил свою трубку, набивал что-нибудь на компьютере, чтобы пахло кофе, табаком, жареной картошкой, и чтобы часы надоедливо тикали, а внизу, за окном, шумел проспект.

– А я бы сейчас хотела быть на пленэре, стоять перед мольбертом и рисовать. Я хотела бы, чтобы Глеб стоял рядом и подсказывал мне. У него удивительное чувство цвета!

– Ну ты даешь, вешалка! Он же дальтоник! – фыркнула Сычева.

Таня тоже хотела что-то сказать, но не успела. К столику подошли три подвыпивших парня.

– Девушки, может, покатаете с нами шары? Такие хорошие девушки и одни! – сказал высокий блондин, сканируя глазами Сычеву.

– А может, партию на бильярде? – наклонился второй, по виду качок, к Татьяне.

– Или перейдем в соседний зал ресторана? Там можно поужинать, – предложил интеллигентный очкарик Тане.

– Топайте, парни, мимо, – добродушно предложила парням Сычева. – Мы не по вашу душу. У нас военный совет.

– Жаль, – разочарованно сказал блондин и компания направилась к барной стойке.

– Стойте! – вдруг окликнула их Сычева, и они развернулись, словно она была генералом, давшим команду «кругом!»

– А скажите-ка, юноши, – обратилась она к ним задушевным тоном, – Кто из нас троих вам больше понравился?

Татьяна почувствовала, что краснеет под пристально-насмешливыми взглядами парней.

– Видите ли, девушки, вы удивительно гармонично дополняете друг друга, – сказал очкарик. – Сказать, кто из вас лучше, трудно. Может быть, все-таки, в ресторан?

– Свободны, – буркнула Сычева и уставилась в телевизор. – Вот, девки, может быть, эти при пацана и были нашими принцами, подброшенными судьбой, но мы, как водится... упустим счастливый шанс.

Глеб открыл глаза.

Но не увидел ничего, кроме густой, вязкой тьмы, где не было места ни очертаниям, ни теням. Он поднес руку к глазам, но ничего не увидел. Пощупал себе нос, подбородок, лоб, волосы – все было цело, все на месте и ничего не болело. В волосах только пальцы наткнулись на что-то липкое и густое, как варенье.

Глебу стало смешно – он лежит один, в темноте, с волосами, перемазанными вареньем.

Он протянул руку и ощупал пространство вокруг себя. Рука наткнулась на стену. На ощупь стена была отделана мелкими деревянными плашками. Под собой он нащупал жесткий деревянный лежак.

Может, его заживо похоронили?

Ага, только вместо гроба положили на лавку, могилу изнутри отделали деревянными плашками, а голову вымазали вареньем. Ха!

Он резко сел, но почти мгновенно упал обратно, потому что тошнота подступила к горлу, а голова закружилась, если только она может кружиться в кромешной тьме.

Он лег и приказал себе: «Вспоминай!»

Вспоминай, что с тобой случилось, что произошло. Как ты мог оказаться в этой деревянной могиле, с липкой башкой, в подозрительно приподнятом настроении и в... да, в плаще, костюме и галстуке.

Ничего путного не пришло в голову.

Только то, что он маленький мальчик, которого до безумия любят мать и бабушка. Они твердят ему каждый день: «Ты самый красивый. Самый умный. Самый талантливый». И он чувствует, знает, что он красивее всех, гораздо умнее и, несомненно, талантливее. Он ощущает это ежеминутно, даже занимаясь самыми прозаичными в мире вещами, например, писая в свой горшок.

Вот только папы у него нет. У других пацанов, не таких красивых, умных, талантливых, папы есть – настоящие мужики с широченными плечами, большими руками, с усами, или даже бородами, – а него папы нет.

Мама и бабушка ведут себя так, будто в его жизни все замечательно, но он-то знает, что это не так – ведь папы-то у него нет! И он боится спросить – почему?

Вдруг они скажут, что папа умер. Уж лучше думать, что его просто не было, чем знать, что он умер. Вдруг придется с цветами ходить на могилку? Кладбищ Глеб боялся до дрожи в коленках, до потери сознания.

И вот теперь он сам лежит в чем-то похожем на гроб, и отчего-то ему очень весело.

«Вспоминай!» – приказал он себе.

Вспоминай!

И он неожиданно вспомнил.

Он вырос. Он не маленький мальчик. Наличием папы он перестал грузиться лет в восемь. Все его сверстники побаивались отцов, а он знал, что в доме он – главный. Ему некого бояться, не перед кем отчитываться. Все его капризы беспрекословно выполняются, а шалости никогда не наказываются. И не только потому что он самый красивый, самый умный, самый талантливый, а еще и потому, что он – единственный в доме мужчина. Он так и вырос с ощущением, что он единственный. И не только в доме, но и в мире. Бабы ему в этом подыгрывали, как до сих пор подыгрывали мама и бабушка. Были, конечно, женщины, для которых он не был «самым», но они для него не существовали. Он называл их «овцами» и делил этих «овец» на нетрадиционно ориентированных и тех, кто охотится за толстыми кошельками. Кошелек у него был не самым толстым, но это его ничуть не смущало. Все еще впереди.